Мирослав Крлежа - Избранное

Подчиняясь таинственному и неумолимому закону всемирной глупости, я бы, не разобравшись в жестоких противоречиях, терзавших меня, очевидно, так и сошел в могилу, до гроба оставаясь ленивым, болезненно раздражительным и глуповатым субъектом, который, подводя итог своей жизни, с горечью обнаруживает, что растратил свой век в пустой болтовне с трактирными пошляками, одинаково легко рассуждающими о переселении народов, битвах, церкви и книгах, крокодилах и целебном чае, о форели и акулах, если бы в один прекрасный день, которому более всего подходит патетический эпитет «роковой», моя жизнь не перевернулась вверх дном. В жизни каждого человека рано или поздно наступает час, называемый на языке маститых писателей «роковым»; я, со своей стороны, могу сообщить, что осенью исполнится ровно два года с той поры, как мне довелось пережить этот фатальный час, ставший таковым лишь потому, что в ту драматическую секунду мне приспичило (без всякой видимой причины) произнести во всеуслышание несколько слов. Замечу кстати, что выступление мое не отличалось ни блеском, ни оригинальностью. Я готов утверждать, что подобные мысли постоянно витали в моем мозгу, да и не только в моем, но и в головах тысяч моих соотечественников, из скромности не сделавших их достоянием гласности. Люди достаточно сообразительны, чтобы отличить запретное от дозволенного, и сумасбродов, которые бы с простодушной смелостью вещали миру правду, вы не найдете даже среди праведников, ни разу не погрешивших против десяти заповедей!

В сущности мы представляем собой не что иное, как хорошо вышколенных марионеток, снедаемых желанием хоть на миг сбросить с себя маску и любой ценой вздохнуть полной грудью. Но если бы мне в течение двух мучительных лет не пришлось испытывать великолепных последствий своего беспомощно смешного и, с другой стороны, героического жеста, я бы с негодованием отверг самую мысль о том, что первое искреннее слово, вырвавшееся из уст расхрабрившегося пятидесятидвухлетнего сибарита, способно, подобно шару, сорвавшемуся с привязи, взвиться вверх, увлекая за собой выхваченного из милого семейного, товарищеского и общественного круга человека, и раствориться вместе с ним в туманных далях.

На ужине, который был дан господином генеральным директором Домачинским на террасе его роскошной дачи, утопающей в виноградниках, собралось высшее общество; во главе стола сидела госпожа Домачинская, болтливая уроженка Вены (начало ее успеха относилось к тем незабвенным временам, когда эта светская дама продавала пирожные в трактирах); за ней шла моя супруга, госпожа Агнесса; подле нее занимал свое привычное место учитель пения моей старшей дочери баритон Икс (как выяснилось впоследствии, семь лет состоявший бессменным любовником моей жены и питавший теперь отнюдь не беспочвенную надежду сделаться ее законным мужем), дальше размещались homo cylindriacus, vir doctus, magnificus [65] Человек в цилиндре, ученый муж, великолепный (лат) . со своим сыном, доктором философии и приват-доцентом, таким же славным носителем цилиндра, как и его papá, еще несколько носителей цилиндров — несколько господ докторов со своими многоуважаемыми супругами, господин сенатор (заклятый враг грузовиков), член областного правления некой патриотической партии и владелец дома на улице Гипериона Балентековича. Гости наслаждались нежным, как глицерин, молочно-белым сентябрьским воздухом, пронизанным зеленым светом луны, и беседой, которую оживленнее других поддерживал хозяин дома. Господин Домачинский, председатель промышленного треста (при котором я состоял генеральным секретарем и юрисконсультом), генеральный директор картеля (где я служил адвокатом), фабрикант железных тазов и ночных горшков, в огромных количествах экспортируемых в Персию, вышел из самоучек и, последовательно сменив занятия официанта и контрабандиста, стал армейским поставщиком, банкиром, домовладельцем, пароходовладельцем и членом Гольфклуба; это был дремучий невежда, обожавший пересыпать свою речь иностранными словами, которые казались ему самому столь импозантными и полными таинственного смысла, что все эти «okassion», «žofer», «mala antanta», «tresor» он произносил с такой невозмутимой уверенностью, словно смысл их ясен всем, как дважды два. Этот самый господин Домачинский изволил сейчас держать один из своих неподражаемых монологов, которым привыкли подобострастно внимать солидные люди в промышленных, торговых и зубоврачебных кругах, а также мелкие финансисты, так сказать подчиненные лица директора, на трестовских, управленческих и дружески интимных вечерах, важный носитель цилиндра, доктор и наставник в одном лице, вместе со своим сыном, доктором философии и приват-доцентом, претендентом на руку единственной дочери Домачинского, барышни Ренаты Домачинской, сенатор и домовладелец с Балентековической улицы, он же фабрикант патентованных винтов, изготовляемых из отходов ночных горшков, целиком зависящий от генерального директора, и многие другие доктора, адвокаты и юридические советники, зубоврачебные техники, и гинекологи, пользующие знакомых генерального директора, и, наконец, я со своей супругой Агнессой и ее баритоном, — классический треугольник, приданный промышленному тресту и пышному ужину на винограднике, открывшемуся молочным поросенком на вертеле и заканчивавшемуся кофейным тортом, напоминавшим мне непроходимую грязь, что поблескивала в тусклом свете матовых шаров, развешанных на террасе, возле которых кружились ночные бабочки и падали на скатерть, уставленную серебряной посудой с дымящимся кофе и сверкающим хрусталем, наполненным знаменитым рислингом из собственного винограда господина генерального директора Домачинского, бывшего трактирного слуги, буфетчика, кельнера и виноградаря.

В общей тишине господин генеральный директор глубокомысленно множил два на два, в результате чего получалось четыре, затем четыре делил на два и у него выходило два — что абсолютно неоспоримо, так же как то, что два минус два — нуль, — кажется, понятно; нетрудно также уразуметь, что капитал приносит проценты, увеличивающие в свою очередь основной капитал, и, надо полагать, каждый может объяснить закономерность возникновения конъюнктуры и борьбы за рынки сбыта. К этому надлежит добавить, что жидов следует бойкотировать, ибо они не представляют интереса для сбыта ночных горшков, пользующихся заслуженной популярностью в Персии, а кроме того, жиды — не «свои», это можно не пояснять особо, порядки же на земном шаре следует водворять железной рукой, вооруженной винтовкой и браунингом, при поддержке виселиц, к коим и стали прибегать в последнее время! Слава всемилостивейшему господу богу за эту победу здравого рассудка! Нет, народ не так глуп, чтобы дать околпачивать себя какими-то революционными лозунгами!