Мирослав Крлежа - Избранное

Я спокойно сидел за столом вместе с господами и их прекрасными дамами, медленно вертя между большим и указательным пальцами восьмигранную ножку бокала; желтый круг вина в хрустале поблескивал в неровном свете старомодной керосиновой лампы, отражая матовый шар абажура и зеленый свет луны; из виноградника доносилась песня цикад, а господин генеральный директор с увлечением рассказывал гостям презабавный случай, происшедший с ним в восемнадцатом году, когда возле этой самой террасы он пристрелил, как взбесившихся псов, четырех дезертиров. Домачинский не простой смертный — он банкир, владелец паровых мельниц, монопольный торговец виноградными винами, у него свои лесопилки, словом — это видный промышленник, наша гордость, он, как водится, содержит «žofera» и заказывает «portraete», у него есть свой «Кэ д’Орсэ», он воздвиг главный алтарь в общинном храме возле своего виноградника и финансировал строительство церкви в стиле барокко, которая белеет вдали в лунном сиянии; господин генеральный не поскупился украсить два витража цветной мозаикой в готическом стиле с изображением ангела, плачущего над пустым гробом господним в Иордане. Витражи снабжены надписью, которая гласит: «Примите в дар от А. Домачинского и супруги его Елены». И кто бы осмелился сказать столь могущественному господину, что он — типичнейший убийца, злостный преступник и моральный урод! Кто бы взялся растолковать этому примитивному невежде, что он стал законченным убийцей не тогда, когда прикончил «четырех бешеных псов», но, едва открыв рот, чтобы похвалиться за ужином этим славным приключением, стяжавшим ему славу «дальновидного дельца, предвидевшего восемнадцать лет тому назад перспективу развития европейской политики». И если бы вдруг объявился смельчак, который сумел бы вдолбить этому типу, что в жизни существует не только сила оружия, то холопы, облепившие стол, накрытый белой скатертью из Дамаска, единодушно решили бы, что он пьян, не в своем уме или по меньшей мере чудак. Неопровержимая логика каждого, кто попытался бы (заметим, вполне трезво) доказать, что наши крестьяне, эти «низкие свиньи» и дезертиры в тот год, когда трещали стены темниц, рушилась вековая несправедливость и назревала международная катастрофа, впервые походили на восставших рабов, в которых проснулось человеческое достоинство, наткнулась бы на тупые лбы господ, приглашенных на ужин; им не дано мыслить разумно в силу отсутствия малейших предпосылок для подобного рода занятий.

Господин Домачинский стрелял, охраняя пивной погреб, бочки с драгоценным рислингом, охраняя свою признанную всеми собственность, на которую покушались «бешеные псы», но он почему-то не вспомнил про оружие, когда королевские доги реквизировали, безжалостно разграбили его рислинг, предварительно пролив немало человеческой крови, как известно, тоже являющейся чужой собственностью; господин Домачинский не поднял руку на представителей императорской и королевской власти, ибо отторжение рислинга было произведено ими в полном соответствии с законом о реквизиции. Господин директор не участвовал лично в кровавых сражениях, однако, будучи поставщиком мяса, масла и водки для армии, он изрядно подработал на «справедливой войне», как называлась преступная бойня, затеянная с исключительной целью помочь этим обезьянам честно и патриотично набить карманы! Чтя законы нашего отечества, основанные на противозаконном насилии, господин генеральный директор и не помышлял сопротивляться полной реквизиции своего вина во время войны, зато с негодованием пристрелил крестьян, которые посмели восстать против войны с ее вопиющим противозаконием и были единственной гарантией закона в высшем моральном смысле этого слова. Однако благодаря подвигу народа с войной было покончено, и тогда-то господин генеральный смог приступить к выполнению своей миссии представителя нашей молодой промышленности, экспортируя в Персию железные тазы и ночные горшки, а со временем и занять ведущее место среди отечественных промышленников! Но четыре крестьянина за стакан рислинга поплатились своими головами. Нет названия этому кровавому злодеянию!

Я неподвижно сидел за столом, держа в правой руке ножку граненого бокала, и витал где-то далеко, пытаясь догнать свои мысли, и вдруг тихо и раздельно произнес: «Какое кровавое, страшное злодеяние!»

И надо же было случиться, чтобы мое невинное восклицание, обращенное к самому себе, раздалось между двумя фразами господина генерального директора, прозвучав в наступившей тишине с роковой значительностью. Впоследствии нашлись свидетели, утверждавшие, будто я вскочил со стула и, сдернув со стола скатерть, заорал, как сумасшедший, обозвав гостей моральными уродами, высунул язык, показал присутствующим нос и скрылся в винограднике, словно фавн. Все это не имеет ничего общего с истиной. Тихо, с приглушенным меланхолическим вздохом, углубленный в свои думы, я сказал, комментируя сам для себя услышанный рассказ, что все это носит нездоровый характер, и вовсе не собирался вступать в дискуссию с глупцами, которые так и не приобщились к логике, не сулящей им ничего хорошего. Если мое восклицание и таило в себе некий скрытый смысл, так он не простирался дальше своеобразного зарока не тратить время на пустые разговоры с безмозглыми паяцами, которые живо напоминали мне неодушевленные образцы общественного товара.

Но случилось то, чего я никак не ожидал. Замечание, без всякого намерения слетевшее с моих губ, подобно ракете, взвилось над столом, окутанным облаком дыма, уставленным серебряной посудой, над лампами, над масками.

Господин генеральный директор, эта жирная туша с надутыми губами и глубокими морщинами, изрезавшими низкий тупой лоб, силившийся в этот момент раскурить третью гаванскую сигару, окинул меня угрюмым взглядом и замер с поднятой правой рукой, в которой горела зажженная спичка; забыв про гавану, но все еще держа ее у рта, он живо обернулся ко мне и спросил с оттенком удивления, что, собственно, я имею в виду под словами «кровавое злодеяние».

— Признаюсь, решительно все: ваш рислинг, четырех убитых, которых вы называете «бешеными псами», и тему, избранную вами для застольной беседы…

— Простите, прошу покорно, не понимаю, не понимаю, — бормотал господин директор, с надеждой ожидая от меня дальнейших объяснений и пользуясь паузой, чтобы сделать две-три затяжки, пока не потухла спичка.

— Что же вы считаете морально нездоровым явлением? Как это вы сказали, «злодеяние»? Да еще кровавое?

— Да, господин директор, бахвалиться убийством четырех человек низко. Правда, бывают обстоятельства, когда ничего другого не остается, как стрелять. Но хвастать убийством могут только преступники. Именно это я имел в виду, говоря о морально нездоровом явлении.