Мирослав Крлежа - Избранное

Кралевич пробудился от тяжелого забытья в глубине большого грязного подъезда, весь измазанный и оборванный, с окровавленной, порезанной стеклом рукой. Снилась ему весна, цветущие черешни, черная скала, с которой какие-то странные люди бросили его в пропасть. На лице запеклась кровь, и он рукой ощупывал раны. На щеках были незначительные царапины, но рука — должно быть, довольно сильно повреждена жила — вся одеревенела и отяжелела; кровь насквозь пропитала платок, окрашивая его в красный цвет. Издалека доносился звон, гасли фонари, и с востока надвигался серый осенний туман. Возле Кралевича показался силуэт господина Шефа.

— Негодяй! — в пьяном неистовстве закричал Кралевич.

Шеф остался спокойным. С высокомерным и сочувственным презрением, с каким говорят меланхолические скептики, он сказал тихо, но убедительно: — Глупец!

— Хорошо! Я знаю, что я глупец! Я не верю в себя! Но ты! Ты — подлец! Ты во всем виноват! Во всем хаосе в доме виноват ты! И в трагедиях, и в страданиях, и в темных инстинктах! Тебе непонятны эти страдания! Ты знаешь только их денежный результат! А что ты извлек из этой безобразной, покрытой язвами жизни? Разве твой так называемый коммерческий успех не глуп? Разве твой автомобиль, твои любовницы, твои обеды в Паласе, твои политические связи — разве все это не глупо? Чего смеешься? Твоя улыбка ни о чем не говорит! Ни мне, ни тебе! Ты сделал оперетту из своей глупой жизни, и весь твой цинизм — опереточный цинизм! Плюю тебе в лицо и презираю тебя, гадина!

— Что я могу тебе сказать, глупец? В самом деле, ничего. Ты нечто совсем другое, нежели я! Ты — просто дурак!

Неслышно, усталой походкой проковылял серый призрак. Женщина. Печальное занятие у нее: на рассвете бродит по улицам еще спящего города и собирает в господских подъездах отбросы и мусор, грязь, оставленную пьяницами и животными. Ноги ее замотаны мешковиной, лицо безобразно, покрыто струпьями. Кралевича вдруг обожгло угрызение совести: он почувствовал долю своей личной ответственности за нищету и рабскую профессию этой женщины и заплакал.

— Разве ты, мошенник, не чувствуешь вины перед старухой? Ты виноват перед ней, жулик проклятый, так же как и я! — И Кралевич упал перед женщиной на колени, пытаясь поцеловать ветхую мешковину на ее ногах и попросить прощения от своего имени и от имени Шефа, проклятого темного подлеца, который по глупости не сознает этого.

— Простите, госпожа! Простите грехи наши, госпожа, — плачет Кралевич, а старуха смеется и ногой отталкивает пьяного.

— Пьян, как свинья! Посмотрите, сударь, — обращается старуха к Шефу в элегантной черной пелерине, — и вот таких пьяных свиней бог терпит.

— Глупец, — усмехнулся господин Шеф и исчез, а Кралевич долго доказывал старухе, что земля — звезда и что корчмы, и кабаки, и Хорватия, и барские спальни епископов и графов, обитые голубым шелком, — все это звезда, объятая безумием. Звезда, которая сгорит в вечности звезд!

Это случилось с Кралевичем две-три ночи тому назад, а сейчас плачет сова на крыше, в комнату ползет туман и слышится канонада. В доме напротив, на втором этаже, стоит Шеф и смотрит на дом, где живет Кралевич. Внизу вдруг заволновались и засуетились люди, раздался женский плач и крики. В дом вошла смерть. Умер его превосходительство генерал фон Маркович, так и не дождавшись своего сына.

— Да! Тысяча пятьсот крон… Похороны первого разряда будут стоить тысячу пятьсот крон! Генералу будут салютовать батареи; в процессии поведут лошадей под черными попонами, и генералитет явится в парадных мундирах! Потом помрет ницшеанец, так и не написав монографии о Ницше. Затем я отравлюсь от житейских невзгод. Муж выбросит с третьего этажа на асфальт свою глупую неврастеничку-жену. Потом помрет от сердечного недуга моя старуха хозяйка. И Вркляновы передерутся и исчезнут! И старый чиновник Юришич отправится к чертям! Весь дом полетит ко всем чертям! Придут мошенники с той стороны улицы, одетые в черное люди I ХПБ, и разрушат дом! Разорят и растянут его, как муравьи! Уничтожат! И все под командой того подлеца! Но нет, черный разбойник, я не дамся тебе. Слышишь? Не дамся! Я — не барышня из подвала! И не типография! Не акция, и не «Хорватское слово»! Слышишь ты, гад? Не дамся! Что таращишь глаза? Зря все это, зря! Чувствую твой взгляд, словно магнит, притягивающий меня! Хочешь заставить меня записаться в конторе у горбуна и стать твоим клиентом? Я плюю тебе в глаза, плюю на твое страшное ремесло! Презираю тебя, гадина!

Кралевич закричал в окно, потом подбежал к столу, схватил догорающую свечу и яростным движением бросил ее через улицу. Подсвечник разбил окно напротив, все вокруг мистически зазвенело, и наступил мрак и жуткая тишина. В темноте почувствовал Кралевич, как со всех сторон хлынули легионы черных существ, с которыми он должен бороться!

— О, как было бы хорошо, если бы нас было больше и мы могли бы все вместе защищаться! Бороться до последнего человека! Все! Все в доме! Все люди со всех этажей и со двора!

Эта мысль, на мгновение блеснувшая в его голове, вдруг овладела им, и в страшном возбуждении он выскочил в коридор, распахнул дверь на лестницу и закричал хриплым, простуженным голосом:

— Господа! Народ! Люди со второго, третьего и четвертого этажей! Люди! Алло! На помощь! Спасите! На помощь!..

Перевод Н. Сатарова.

Ночью, когда я безмолвно веду интимные беседы с самим собой, я тщетно пытаюсь установить истинную причину глухого раздражения, которое охватывает меня всякий раз, как мне приходится столкнуться вновь с проявлением человеческой глупости. Если бы глупость ближнего беспокоила меня, подобно больному зубу, мое отвратительное настроение было бы вполне понятно — известно ведь, что испорченный зуб может отравить существование и даже лишить сна. Но что мне, казалось бы, до чужой глупости?

Вот именно!

Я сейчас объясню. Все в жизни подчинено незыблемому естественному порядку, который с некоторых пор наука провозгласила «законом природы». Обратимся к обыкновенному бутерброду — вы, конечно, заметили — он вечно норовит упасть на пол той стороной, которая намазана маслом, и никак не наоборот! Случайно ли это? Отнюдь нет! Таков закон. Всемирный закон природы. Теперь возьмем другой пример. Ну хоть бы дым от паровоза. Он непременно застилает как раз те окна, у которых примостились пассажиры, намереваясь полюбоваться окрестным пейзажем. Как понять подобное явление? Не знаю. На все эти вопросы весьма туманного свойства положительно нет ответа: слабый людской мозг бессилен перед ними, ибо даже чудак, которого повергает в отчаяние человеческая глупость, и сам не слишком-то умен. На мой взгляд, хуже всего уподобиться непреклонным полуграмотным «философам», которые сурово утверждают, что понятие «дождь» куда более материалистично, нежели понятие «бог», и, с важностью объявив дождь дождем, сиречь «явлением природы», которое, как известно, не есть проявление божественной воли, глубокомысленно умолкают, полностью истощив запас своих аргументов в потоке наукообразного кудахтанья, но сохраняя при этом такой вид, словно ими уже разгаданы все тайны мироздания, начиная с тех отдаленных времен, когда на Земле стал накрапывать первый дождь. Попробуйте заявить этакому почтенному «философу», что, хотя небесный водопад, по его милости лишенный божественного происхождения, несколько непонятен вам (вопреки здравому размышлению), тем не менее прогулка под дождем доставляет вам гораздо больше удовольствия, чем все это переливание из пустого в порожнее, — как господин инквизитор примется клеймить вас во имя «свободной мысли» с такой же страстностью, с какой вчера проклинал атеизм, доказывая зависимость всего на свете, в том числе и дождя, от господа бога… Однако я слишком увлекся и позабыл, о чем шла речь… Итак, не в силах противостоять искушению и выйти из плена ограниченности, свойственной всем людям, я произнес сей туманный монолог, конечно, не отличающийся глубиной мысли и служащий отличным доказательством того, что глупец не имеет права осуждать глупость общечеловеческую. Нет, постичь тайны этого порока — задача не из легких!