Мирослав Крлежа - Избранное

— Их безумие не чепуха, а сущая правда! Эти толстые свиньи говорят истину! Забили тысячи и тысячи живых существ, отправили на бойню множество своих ближних; все это не шутка, не оперетка, а горькая хорватская правда! Кабак этот — такая же глупая правда, как и жаркое из цинично заколотой ими свиньи, а вся наша жизнь — не что иное, как поджаренные людоедами человеческие почки!

Может быть, Кралевич и не реагировал бы так остро на окружающее (как это часто бывало), если бы не был еще с утра так раздражен. По какому-то делу он посетил одно правительственное учреждение и слонялся там по пыльным и темным комнатам, раздумывая об упадке нашего строя, о каторжной жизни и обо всем, что из этого следует. Он ожидал в невзрачной и пустой комнате приема у какого-то чиновника; так же безрезультатно, как он, ждали здесь до него многие поколения, так ничего и не дождавшись. От скуки он начал рассматривать развешанные по стенам распоряжения, толкующие в основном о рационализации бойни, военные плакаты и географические карты. Между прочим, висела там и карта Триединого королевства еще шестьдесят седьмого года издания, посвященная бану Елачичу Бужинскому. «Karte von Croatien und Slavonien entworfen und Sr. Excellenz dem Grafen Jellachich von Buschim k. k. Feldzeugmeister und Banus v. C. u. S. gewidmet» [60] Карта Хорватии и Славонии, посвященная Его Превосходительству графу Елачичу фон Бучим, императорскому и королевскому генералу и бану Хорватии и Славонии (нем.) . . Загляделся Кралевич на эту карту, висящую в грязной комнате, где пусто и царит серая канцелярская тишина; только чуть слышно, как в забитой трубке газовой лампы попискивает бледный огонек, борющийся со смертью и жадно тянущий кислород. Засмотрелся Кралевич на карту Королевства, и вдруг эта истрепанная полотняная политическая карта с посвящением на немецком языке графу и бану Елачичу показалась ему жуткой мистикой, и его охватил какой-то необъяснимый страх. Кралевичу стало ясно, что несчастная земля между Савой и Дравой висит в воздухе; просто вырван откуда-то клочок земли, брошен сюда, на заплесневевшую стену, и здесь принял искаженный географический облик. А все жизненные артерии этого геополитического тела порваны и убого торчат в направлении Граца и Гекенеса и в сторону Сараева, Будима и Триеста. Печально вьются шоссейные и железные дороги, что протянулись на север через Драву и Дунай, на юг через Саву и Уну и на запад через Сутлу, как рожки околевшей странной улитки, у которой домик — Велебит, а голова — около Земуна. Кто-то разрезал туловище и оборвал все жилы, вырвал из нее кусище мяса, а сосуды сворачиваются и сохнут, как оторванные усики дикого винограда или нервы в открытой ране. Уставился Кралевич на вырванный из тела кусок хорватского мяса, и ясно ему, что все соки из сосудов должны вытечь и жизнь должна умереть в этом обрубке хорватского тела.

— Это такая же падаль и гниль, как и он сам, Любо Кралевич, сотрудник «Хорватского слова», маленький, слепой червячок в мертвом геополитическом организме, что повис в воздухе. Падаль и гниль воняет, а спустя три-четыре столетия какой-нибудь немецкий профессор напишет о Триедином королевстве диссертацию; и будет она концом песни о той великой эпохе, когда было уничтожено полмиллиона наших людей и никто пальцем не шевельнул, чтобы этому воспрепятствовать. Два миллиона глупых червяков погибнет на той падали, и все они погибнут по какой-то особой политической программе, составленной и подписанной в Будапеште и в Загребе, на Марковой площади. Нужно рассеять тьму, перекричать нашу печать, уничтожить клики, протестовать, погибнуть! Это медленное хорватское умирание невыносимо тяжело, будь оно трижды проклято.

Долго рассматривал Кралевич в это утро карту, прибитую к стенке, и размышлял о политических и геополитических аномалиях. Это повергло душу его в мрачное настроение, привело его в уныние и потянуло к вину, что случалось с ним в последнее время все чаще и чаще.

Надо все залить вином — и тот проклятый дом, в котором он живет, и «Ха-пе-бе», с которым борется не на жизнь, а на смерть, и порывы протеста, и желания, — все надо утопить в вине!

В озлоблении он выпил сразу больше литра, а так как вино ядом оседает на огорчения, то первого литра оказалось вполне достаточно, чтобы Кралевич начала воспринимать каждое произнесенное в кабаке слово как призрачный нарост, безумный и отвратительный. Пьяницы и обжоры-мясники, эти жирные свиньи, хлестали вино и лаяли о тысячелетнем королевстве, о покойных королях Томиславе Великом, Крешимире, Стефане Первом, Дмитрии Звонимире и Петре [61] Хорватские короли X—XI вв. , об идее хорватской государственности и о проблематичном нашем политическом воскресении, а Кралевич с изумлением смотрел на этих пьянчуг и обжор и ощущал лишь фатальность пьяной каптолской действительности как личный и несмываемый позор.

— Нельзя все это так просто отбросить, как плохую иезуитскую комедию, написанную для каптолских любителей из духовного училища сто лет тому назад! Все это существует! И обагрено кровью! Старик Анте, украшенный трехцветным флагом, еще живет, как пророк, в секте этих мясников-пьяниц и пехотных фельдфебелей с семью медалями за храбрость! Эти люди восторженно жгли костры в тот день, когда Война пришла в наш город, в нашу цивилизацию под звон колоколов, звуки фанфар и шелест развевающихся знамен, триумфально, как мессия. Город поставил на бойню тысячи жизней, а старик Анте еще живет по мерзким кабакам и мясным, как святая истина, хотя и в мыслях у него не было проповедовать то, что приписали ему последователи. Старчевич меньше всего был старчевичанцем в смысле кровяной колбасы, жаркого с корочкой и гимна «Прекрасная наша…»! Да еще наша проклятая хорватская неповоротливость! Вот! Глаза она застилает, чтобы воспевали каких-то вельможных призраков, способных воодушевить только слепцов! С ума сойду! Подохну! Но никогда не сдамся! Я хожу, двигаюсь, блуждаю, прогуливаюсь, напиваюсь, мечтаю, сплю до сумерек, потом задыхаюсь в облаках черного дыма, слушаю ужасную музыку, а ночью, в непроглядной тьме, когда еще далеко до рассвета и спят даже петухи, с болью слушаю, как хорватское мясо шевелится в могиле! Целыми ночами слушаю, как идет по улице Хорватская Судьба! Идут войска, бесконечные хорватские полчища. Уже пятьсот лет, тысячу лет идут они, бьются, все истребляют, жгут, эти одичавшие балканские разрушители, эти жалкие королевские крепостные! Стучат по мостовой лошадиные подковы, гремят батареи и повозки, тянется пехота. Опять идет пехота! Где же конец этой колонне? Сквозь штору пробьется желтоватый луч фары, стук какой-нибудь лопаты о штык, звяканье привязанного барабана или приглушенное страшное проклятие, идущее из самой глубины души. Потом тишина и снова глухой топот невидимых солдат. Кое-где мелькнет красное, будто оскальпированное лицо, облитое вспышкой горящей трубки, и опять темнота.