Мирослав Крлежа - Избранное

Ложь способна на бесчисленные превращения. И бог, и статуи святых, украшающие церкви, сделаны из дерева, также деревянно тупы и все слова, произносимые священнослужителями, которые представляют собой не что иное, как облаченных слуг, клацающих во время своих проповедей искусственными зубами. Все, что связано с церковью, безнадежно деревянно. Современные монархи, усвоившие модные взгляды, отвергают право на существование своих феодальных собратьев. Но, уверяю вас, нынешний богохульник не менее страшен, чем набожный фанатик, облаченный в плащ францисканца. Быть безбожником в философском смысле этого слова гораздо сложнее, чем быть монашествующим дураком, который, услышав имя Лютера, плюет три раза, подобно правоверному иудею, повстречавшему иноверца. Господа мясники в белых халатах у больничных операционных столов так же тщеславны, как актеры на сцене, — превыше всего люди ценят успех. Жизнь — это вопрос успеха, который представляет собой не что иное, как сон, сон в удобной комнате с теплой и холодной водой, естественный сон без зубной боли и снотворных средств, здоровый сон, что убаюкивает совесть, выключает разум, приятный сон в спальном вагоне после ароматной сигары. Успех есть самоцель, ради которой и только для нее люди пускаются на большую и мелкую ложь, устраивают ужины и чаи, создают кружки, заводят знакомства, обманывают, ненавидят, воюют, делают карьеру. Во имя успеха люди разыгрывают роли и носят маски; страшась неудач, все мечтают о благополучии, то бишь о кафедрах, победах, чинах, о деньгах и выгодно проданных картинах. При общем падении нравов один критерий успеха остается незыблемым: что из того, что ты убиваешь людей, если ты обут в элегантные шведские туфли с острыми носами, носишь безукоризненно отутюженные брюки, полируешь ногти, путешествуешь, торгуешь, строишь дома, воюешь, пишешь книги, рисуешь, блещешь в свете рампы на театральных подмостках, в правительственных кабинетах или в печати, нимало не заботясь о том, что действительность совсем не такова, какой она изображается в газетах, на сцене и на заседаниях. Вот ключ, раскрывающий секрет злоключений, постигших меня после происшествия на даче генерального директора Домачинского. До этого момента я снисходительно смотрел на развернувшийся подо мною шумный маскарад, заняв умеренно высокую позицию на своем балконе в бельэтаже, и мне не приходило в голову, что я, по существу, не что иное, как обычная маска в хороводе близорукой глупости, близкой к позору. Но вдруг молчаливый наблюдатель очутился в гуще потерявшей голову толпы; соотношения сразу изменились, и я бросил разыгрывать свою роль, потому что она была слишком фальшива; итак, я не довел до конца партию великодушного самаритянина и ханжи, занятого исключительно чужими заботами, ибо ситуация, в которую я попал, убедительно говорила о том, что жизнь сложнее, чем она казалась. За тридцать лет моего актерского стажа люди привыкли к моему постоянному амплуа покладистого, добродушного и недалекого господина, который по доброте душевной приглашает знакомых на ужин, покупает картины, гарантирует векселя, но как только обнаружилось, что безликий аптекарский зять посмел высказать свое собственное мнение, к тому же шедшее вразрез со взглядами общества, — это уж, извините, вышло за пределы всего, что могла принять весьма ограниченная фантазия почтенных обывателей, и именно в волнении, объявшем их, кроется причина редкого единодушия, с каким они пришли к выводу о моем помешательстве, едва только я перестал мыслить сообразно их логике. «Их логика» представляет собой нечто вроде общественной игры, которая ведется по строгим правилам. А правила состоят в следующем: мир таков, каков он есть, и исправлять его вовсе не требуется. При таком понимании вещей домино еще сходило у нас за игру, все остальное величалось «философией»… Я никогда не делал категорических заключений «pro foro externo», будучи в глубине души диалектиком, за что теперь и поплатился. Всю жизнь я жалел людей, относясь с вежливой снисходительностью к этим грошовым, жалким паяцам, что пляшут под чужую дудку, роковым образом отмеченных непроходимой серостью и тупым упрямством. По долгу службы я принимал участие в их суетных заботах, вел их бракоразводные процессы, сочувствовал нищенскому существованию так называемых талантов, что ютятся в сырых каморках, терпя нужду и голод, обладая искусными руками при весьма скромных способностях, которые никогда не приносят более щедрых плодов, чем две-три рифмы, глиняный слепок да несколько звуков, извлеченных из рояля. Но, когда стая взъерошенных воробьев оглушительно зачирикала о моей «патологической выходке» и господа торговцы деликатесами, биржевые агенты, доценты, вышедшие на пенсию, близорукие свиньи с заячьей душонкой заклеймили мой поступок, обвинив меня в «моральном уродстве», и с возмущением включили обсуждение моей персоны в распорядок своего дня, я сбросил маску добродушного тихони и, доведенный до отчаяния, стал прямо говорить все, что думаю, без всяких комментариев, показывая в ответ на дерзости спину: мой вам поклон, будьте здоровы.

Я не видел никакого смысла связываться с интеллектуальным балалаечником, невероятно раздувшимся под лупой нашего культурного прогресса, о росте которого он неусыпно заботится, рисуя золотых рыбок и сочиняя бесконечные поэмы (о яблоках, что лежат на тарелке), когда, покидая фантастические высоты своего величия, он склоняется ко мне своей всклокоченной тыквой (похожей на футбольный мяч) и треплет меня дружески (ей-ей, дружески) по плечу, доверительно приговаривая:

— Ах, дорогой доктор, все это не стоит выеденного яйца. Поверьте, у вас нервы сдали, ну ничего, отдохнете где-нибудь за границей, и все станет на свое место.

— Как сдали нервы? Что такое? И с какой это стати мне отдыхать за границей? По какой причине? Неужели, назвав Домачинского преступным элементом, я должен выехать за границу? Но ведь он и в самом деле преступник! Простите, но после всего, что произошло, я в этом твердо убежден.

— Ну, ну, ну, успокойтесь, прошу вас, господин доктор! Вы все же несколько преувеличиваете. Этак можно бог знает до чего договориться; по совести сказать — обобщения всегда опасны.

— Что значит «этак»? И какие обобщения?

— Я считаю ваше заявление безответственным! Жизнь не ребячья забава! Да и вышли мы из детского возраста!

Скажите по чести, что мог я ответить на разглагольствования этого кудлатого, немытого бродяги, у которого дурно пахнет из кривозубого рта с вечной сигаретой и потеют руки, нервные руки поэта-лирика, занимающего прозаическую должность управляющего приютом для туберкулезных детей, мужественно трудившегося во время войны в бухгалтерии, что позволило ему наворовать достаточное количество денег, чтобы стать домовладельцем и принимать активное участие в «создании нашей молодой промышленности», без устали воспевая ее в своих экзальтированных виршах; я имел неосторожность напечатать их в публикациях нашей палаты и познакомиться, таким образом, с их создателем. Любой интеллигент на моем месте снял бы при таких обстоятельствах шляпу и, вежливо поклонившись, исчез без единого слова: мол, слуга покорный!