Мирослав Крлежа - Избранное

Мы поздоровались, и я, помнится, обратил ваше внимание на отрепье, болтавшееся на церковной ограде, присовокупив со вздохом, что правительству следовало бы позаботиться о защитных масках да и вообще приодеть пролетариат! Ведь, не говоря уже ни о чем другом, это ужасное тряпье — страшный документ, обличающий условия нашей жизни!

«Я смотрю, вы все еще не избавились от сентиментальностей, господин доктор, — так примерно ответили вы мне. — Все это романтика восьмидесятых годов прошлого столетия. Во-первых, жалостью мы им не поможем, а кроме того, признаться, я не склонен их жалеть! Поверьте, им лучше, чем нам!»

«Как? Не понимаю. Кому «лучше, чем нам»?

«Конечно же, рабочему люду живется лучше, чем нам, интеллектуальным труженикам, пролетариям белых рук! — ответили вы мне…

Этакое вот ничтожество зарабатывает в день восемнадцать динаров и удовлетворяет абсолютно все свои потребности. Да им и девяти динаров достаточно за глаза. А мы, мы, дорогой мой коллега, не получаем и тридцати процентов, совершенно необходимых, чтобы держаться на том уровне, которого давно уже достигли в Европе деятели нашего ранга. Не понимаю, какое сочувствие может в вас вызывать невежественная балканская чернь? Себя мне жалко, господин доктор, вас жалко, но не этих скотов! Они совершенно счастливы, у них нет никаких желаний, они сладко храпят себе зиму в теплых норах, да стряпают вонючие кобасицы [71] Кобасица — сосиски или колбаса домашнего приготовления. . Бросьте, пожалуйста, ваши вздохи! Это — гамлетовщина чистой воды…»

Я не даю гарантии, что процитировал вас дословно, но смысл того, что вы изволили сказать, был именно таков. В то время вы гремели, как убежденный социалист, народный трибун, блестящий публичный оратор, наконец, вас объявили марксистом, поэтому я бесхитростно возразил, что высказанные вами взгляды представляются мне далеко не на сто процентов марксистскими. «Так что из этого? — запальчиво ответили вы. — Разве я присягал Марксу? Маркс опубликовал свои теории восемьдесят лет назад, а я вожусь со своими векселями сегодня! Я никогда не принадлежал к числу марксистских ортодоксов, господин доктор! И вообще я принципиально не верю ни в одну догму!» «А я и вовсе никогда не был марксистом, господин министр! Всего хорошего!»

Так мы расстались семь лет тому назад и до сегодняшнего дня, насколько мне помнится, кроме банальных фраз, ни разу не сказали друг другу осмысленного человеческого слова, а вы требуете от меня доверия! Нет у меня к вам доверия, господин министр! И я сказал бы заведомую ложь, если бы утверждал, что уважаю вас… Мне кажется, самое правильное — признаться в этом честно…

Господин Яворшек долго и тщательно гасил свою сигарету о дно пепельницы, а когда он поднял голову, снова удостоив меня министерским взглядом, глаза его выражали лишь утомление и скуку. Устало, и примирительно, как и подобает старому рутинеру, много раз исполнявшему щепетильные поручения, каковое занятие на их языке и в их печати получило название «мыть черного кобеля», он сказал:

— Я огорчен, что красочно рассказанный вами и не лишенный трогательной сентиментальности эпизод, в котором я фигурирую молодым и свежим баловнем судьбы в костюме из шелка-сырца, смутно сохранился в моей памяти. Как это ни печально, но факты говорят совсем обратное — семь лет назад я был по горло в долгах и вел чрезвычайно запутанный бракоразводный процесс со своей второй женой, кроме того, в тот год, на пасху, мне вырезали левую почку, короче, мы имеем налицо неправильно изложенные предпосылки. Я не отрицаю ни одного своего слова из тех, что вы процитировали мне с дотошностью граммофонной пластинки. Напротив, я мог ответить вам именно так, потому что это соответствует и нынешней моей точке зрения на данные проблемы. Я не сопляк, вошедший в пору созревания, и, кроме того, не охвачен лихорадкой марксизма, как, например, вы, мой милый хозяин! Но разрешите и мне высказаться от души. Все ваши фразы представляют собой не что иное, как онанизм сытого и богатого бездельника. Попугайское повторение заведомой глупости. Как можно объявить преступным человека, который в страшные времена анархии, распространявшейся, как чума, застрелил при самообороне дезертира, и потерять уважение к другому человеку только потому, что однажды утром он прогуливался в каштановой аллее в костюме из шелка-сырца? Что это значит? Оставьте! Избавьте меня от ваших фокусов, достойных истеричной старой девы с неустроенной половой жизнью, но никак не сознательного члена общества, которому следовало бы позаботиться о своем гражданском достоинстве!

— Пардон, но позвольте узнать: вы пришли ко мне по делу или с целью нанести оскорбление? Я имел честь уведомить вас, что принял к сведению увольнение, а также вызов в суд. Дальнейшие объяснения считаю излишними! Господин министр, вы можете выйти через среднюю дверь. Кланяюсь!

Я вышел и захлопнул за собой дверь столовой.

Прислонясь к буфету, заплаканная, с платочком, скомканным в пальцах, стояла госпожа Агнесса. Можно было опасаться бурной сцены, но все свершилось с молниеносной быстротой, словно вырвали зуб под местным наркозом. Открыл глаза — и зуба нет. Начало ее речи отличалось подлинным мелодраматизмом — оказывается, я погубил наше общее счастье, будущее детей, вообще все, что представляло цель ее жизни. Она больше так не может, не может и не хочет! Все! Все!

Со времени ужина на даче до ее ультимативного «все-все» прошло ровно пять дней. Ужин состоялся в субботу, во вторник я отправил письмо Домачинскому, в среду Марко Антоние Яворшек назначил час нашего исторического свидания, на следующий день, в четверг, произошел окончательный разрыв с Агнессой. От воскресенья до четверга жизнь в нашем доме внешне протекала обычно. Быть может, мы были несколько предупредительнее друг к другу, сохраняя при этом невозмутимость глухонемых, и спектакль шел гладко. Не придавая значения позвякиванию ложек о тарелки, молчаливо опущенным головам и встревоженным взглядам («с папой творятся странные вещи, он стал ненормальным»), я вел себя с Агнессой и девочками словно ничего особенного не случилось, как оно на самом деле и было. Я делал вид, будто и не догадываюсь, что у них не выходит из ума происшествие, выведшее меня из душевного равновесия, и вел со своими домашними весьма тонкую и опасную игру на грани рассудка. Я старался внушить себе, что дети не могут знать того, чего и на самом деле не было, а дети притворялись, будто понятия не имеют о скандале, который обсуждала на кухне вся прислуга: хозяйка сказала, что с хозяином стряслась беда и на него надо надеть смирительную рубашку.

В это наше первое свидание с глазу на глаз (до сего дня мне не приходилось оставаться с Агнессой наедине, потому что два года назад, спасаясь от уличного шума, я перешел в комнату, выходившую окнами во двор, и с тех пор спал отдельно) моя жена предстала передо мной без маски, во всей своей мещанской ограниченности, но, признаюсь, я тоже не был на высоте; возмущенный ее низким подслушиванием и взвинченный разговором с Яворшеком, я был суше и жестче, чем этого требовали обстоятельства, имея в виду, что речь шла о расторжении брачного союза, который приближался к серебряной свадьбе.