Мирослав Крлежа - Избранное

Но, вопреки моим надеждам и к моей великой досаде, доктор Вернер — о боже, до чего неуклюжие выражения срываются с моих губ! — повторил дикие вымыслы о моем умопомешательстве, продемонстрировав полнейшее отсутствие вкуса.

После пространного и теплого вступления старая, потрескавшаяся мортира наконец разрешилась ответом: Вернер заверил меня, что ему доставило искреннее удовольствие убедиться в том, что мои поступки не вызваны минутной вспышкой, что он счастлив лишний раз поговорить с образованным человеком, интеллект которого, вне сомнения, неизмеримо выше среднего уровня, и заявить со своей стороны, что в результате нашей беседы ему открылась глубокая, более того, символическая логика моих поступков, логика, которая, к величайшему сожалению, противна его убеждениям. Обладая, однако, достаточно широкими либеральными взглядами, он готов понять сложный долголетний процесс моего внутреннего развития, начавшийся еще в восемнадцатом году, когда я, вознесясь над действительностью, так сказать, предвосхищая естественный ход прогресса, и так далее, и так далее… но он все же полагает, а в остальном — и так далее…

Возможно, Вернер и убедился в полной ясности моего рассудка, потому что он вдруг обратился ко мне с весьма практическим вопросом. Доктор слышал, будто бы я собираюсь продавать свой дом, и очень заинтересовался этим.

Действительно, это так. Я решил продать свой дом на Бискупской площади. Он свободен от долгов, рентабельность его составляет семь с половиной процентов. Я хочу за него миллион триста тысяч.

Дом этот доктору хорошо известен, цена показалась ему подходящей, завтра он пошлет ко мне своего адвоката…

— Доктора Хуго-Хуго?

— Да, именно!

— Только не его! Этого господина я не желаю видеть.

— Могу ли я узнать причину?

— Он адвокат Домачинского…

Это Вернеру не совсем удобно: Хуго-Хуго ведет его дела. Но какая разница? Доктор хотел бы еще раз заверить меня в искреннем своем расположении, которое питает ко мне с давних пор, и просит считать наш разговор исключительно выражением его участия ко мне, которое ни в коем случае не поколебали имевшиеся у него несколько неверные сведения, а в остальном он был бы счастлив, если бы в интересах обеих сторон наша торговая сделка состоялась, — одним словом, до скорого свидания и прочее.

— Всего хорошего, дорогой доктор!

В продолжение всего моего разговора с Вернером, состоявшего из «но, и так далее…», возле меня за соседним столиком сидела госпожа Ядвига Ясенская.

Это была полная брюнетка, весившая килограммов восемьдесят с лишним, которая вступила в пору буйного бабьего лета и кокетливо блистала на рубеже сорока семи лет увядающей, но обольстительной красотой; шесть или семь лет назад я вел ее чрезвычайно запутанное дело о наследстве. Госпожа Ядвига Ясенская, пережившая крушение всех надежд, жила в этом же отеле, «Европа», на моем этаже, в номере 246, и по городу упорно ходили слухи, что она состоит на службе в качестве бар-дамы, предназначенной для утехи элегантных иностранцев, которые ищут не только любви, но и более тонких развлечений. За плечами Ядвиги Ясенской было три или четыре брака, несколько самоубийств, в которых она, если верить сплетникам, сыграла роковую роль, попытка отравиться из-за провала скандальной аферы с контрабандой кокаина (на следствии выяснилась непричастность Ядвиги к этой афере), а затем много лет скитаний по разным странам, где она держала казино в роскошных отелях. Нынешним вечером Ядвига грустила; но, повинуясь привычке, она повернулась ко мне и, наклонясь так близко, что я ощутил тепло ее щеки, спросила:

— Партию шахмат?

С тех пор как я поселился в «Европе», я сыграл с Ядвигой Ясенской по меньшей мере тридцать партий, ни разу не добившись победы. Вообще говоря, она играла немногим лучше меня, во всяком случае, так мне казалось. Добрая половина наших партий до последнего момента висела на волоске, но трагический исход был предопределен для меня: Ядвига неизменно проводила второго ферзя, либо это событие надвигалось с полной неотвратимостью. Играя более внимательно и остроумно, чем я, она с первых ходов захватывала инициативу и всю партию проводила в полную силу, будто имела дело с опасным партнером.

На этот раз мне не улыбались шахматы. В тот вечер я был слишком рассеян. На улице моросил наводящий уныние дождь, и Ядвига чувствовала неодолимую потребность совершить что-то из ряда вон выходящее. Мы отправились с ней в «Треф-бар», и между седьмой и восьмой стопками виски она призналась мне, что слышала слово в слово весь мой разговор с доктором Вернером. Проявив истинный такт, эта дама из отеля в течение четырнадцати дней не проронила ни звука о моем нашумевшем скандале, но в «Треф-баре» за виски откровенно призналась мне, что подписалась бы под всем, что я сказал ее первому супругу, этому старому подлецу, доктору Вернеру, и особенно под той частью речи, которая была посвящена морали и вкусу. Уж ей-то отлично известны господа моралисты, прошедшие школу светского воспитания. Ей приходилось сталкиваться с ними и в казино, и в постели: свиньи они, каких свет не видывал!

После одиннадцатой стопки виски я нашел, что руки у нее мягкие и теплые, локти прохладны, словно эфир, душистые локоны шелковисты, и вся эта круглолицая, милая, интимно раскрасневшаяся и остроумная старая кошка с жирными ляжками так обаятельна и добра, что все дальнейшее не замедлило свершиться в номере 246 в точном соответствии с порядками отеля: сначала противное поскрипывание кровати, бульканье и урчание водопроводных труб, врывающееся в дремоту, затем отвратительное возвращение в номер 242, когда человек, обремененный массой досадных предметов, вроде трусов, зонта, гамаш и плаща, впопыхах отыскивает часы с цепочкой, кошелек и шляпу, нервно поправляет левую подвязку, готовую свалиться, шарит по карманам, извлекая оттуда поочередно сигареты, спички, галстук, не находит газеты и, что печальнее всего, ключей, начинает сердиться, слыша гудение лифта, и совсем уже выходит из себя, чутко улавливая шаги, приближающиеся с каждой секундой, и ругает на все корки коридоры в отелях, созданные, как это ни странно, специально для того, чтобы гости могли ими пользоваться в любое время…

Мое невинное приключение с Ядвигой Ясенской неожиданно вызвало исключительный интерес у населения нашего городка. Строгие моралисты сочли неслыханной дерзостью вызывающие шахматные партии, которые разыгрывались на виду у всех в одном из самых посещаемых ресторанов, и в связи с этим заведение, обычно пустовавшее между десятью и двенадцатью вечера, именно в эти часы стали заполнять многочисленные посетители. Преподаватели, деканы, ассистенты, доценты с женами, господин сенатор с улицы Гипериона Балентековича и неизбежный доктор Хуго-Хуго сочли долгом являться в «Европу» между девятью и двенадцатью на чашку черного кофе à la «маленький капуцин». Однажды около полуночи ресторан почтила посещением сама генеральша Аквацурти-Сарваш-Дальская, приславшая предварительно на разведку своего внука Эгона фон Сарваша и, видимо, заинтригованная развитием «ферзевого гамбита», процветавшего здесь с моей легкой руки, хоть я и не взялся бы утверждать, что когда-нибудь прежде старая дама питала особое пристрастие к шахматам. Признаться, партия шахмат под прожекторами любопытных, глупых и злобных глаз целой шпионской шайки показалась нам не очень привлекательной, и, сдав свои позиции, мы с Ядвигой Ясенской бежали в «Треф-бар». В «Треф-баре» шахматы не в почете, и мы пили виски. Но скоро нас и здесь настигли господа, приват-доценты, ректоры, деканы и ассистенты с женами, за которыми увязался доктор Хуго-Хуго, вездесущий, как бацилла столбняка; дело дошло до того, что туберкулезная ксилофонистка, впавшая в заблуждение относительно причин, которые создали столь необыкновенный успех этому ночному заведению, отнесла его на счет своего музыкального искусства и потребовала от дирекции повышения зарплаты. С отчаяния мы удалились в захудалый трактир на окраине города, но любопытные отыскали нас и там; переменив пять ресторанов, мы вынуждены были вернуться в «Европу», сопровождаемые оравой преследователей, упорство и настойчивость которых казались нам достойными лучшего применения. Когда же мы с госпожой Ядвигой Ясенской попробовали по воскресеньям ездить в открытом экипаже к мессе, что служили в прелестной церквушке, находящейся в верхней части города, оскорбленное в лучших чувствах общество засыпало нас градом анонимных писем.