Мирослав Крлежа - Избранное

Искушенная многолетним опытом в такого рода историях, Ядвига Ясенская уверяла меня, что исходят они от моей супруги. Очевидно, госпожу Агнессу не удовлетворило то обстоятельство, что я джентльменски принял на себя несуществующую вину, и она испытывала настоятельную потребность неусыпно следить за моим аморальным, болезненным и безумным образом жизни, который она столь мудро осудила, своевременно покинув тонущий корабль. К своему величайшему сожалению, я должен был поверить Ядвиге Ясенской, что письма эти сочиняла моя супруга, ибо никто не проник в тайны женской природы столь глубоко, как Ядвига. Превосходно понимая натуру слабого пола, Ядвига обладала редкостным свойством где-то в глубине души стыдиться того, что она женщина. Может быть, загадка непобедимого очарования Ядвиги и состояла в покорном признании своего ничтожества. Она стелилась перед своими любовниками, словно ковер, отдаваясь им с затаенным, но непреходящим чувством своей вины, и даже если это была игра, надо отдать справедливость: игра была необыкновенно умной.

Ядвига Ясенская не принадлежала к категории женщин, которые легко забывают. Юной девушкой она сгорала от стыда в одиночестве своей девичьей постели, переживая, как собственный позор, сборища поклонников из балетной школы, что слонялись под ее окнами, дрожа под газовым фонарем, как лохматые псы. Ядвига презирала прекрасный пол с младенческого возраста; даже по отношению к матери она испытывала необъяснимую и холодную враждебность и за всю свою жизнь так и не подружилась ни с одной женщиной. Провинциалки, среди которых она воспитывалась в доме бабушки, коротавшие свой век в сражениях с блохами и возне с ночным горшком, дежурившим под кроватью, представлялись ей привидениями со свечой в руке, облаченными в длинные ночные рубашки. Все в этих старомодных благочестивых матронах было ложью: и приставные косы, и корсеты, и искусственные зубы, и мораль, и самая набожность. Сдавленные расплывшиеся груди, подложенные бока, зашнурованная талия, пошлые убеждения, в голове солома, а в сердце злоба. Однажды Ядвига видела, как телятница Анна мочилась в огороде: крестьянка и не подумала присесть или поднять юбку; это, казалось бы, вполне обычное зрелище произвело на девочку столь магическое впечатление, что с тех пор в ее сознании образ женщины отождествлялся с телятницей в присборенной синей полотняной юбке, удовлетворяющей свою естественную потребность подобным манером. Отталкивающее в своем бесстыдстве существо без корсета, без морали, без шнуровки и без обманчивой жеманности, которое мочится, где застигнет его нужда, отныне представлялось Ядвиге олицетворением прекрасного пола. Болезненная брезгливость по отношению к женщине, снявшей маску и представшей взорам в грубой простоте скотницы, сохранилось у Ядвиги навсегда.

Воспитанная в обстановке полуфеодального гарема, еще царившей в провинции в начале века, Ядвига, к всеобщему возмущению, одной из первых женщин закурила сигарету, и где — на виду у всех, в кафе! В те времена, когда каждый фиакр, проезжающий ночью, провожали бдительные взоры, стараясь узнать, кто в нем сидит, а положение отца являлось лучшей рекомендацией для человека, с которым считались лишь постольку, поскольку он сын интеллигента, будь то писарь или хотя бы судебный пристав королевского правительства, — в откровенных сигаретах Ядвиги Ясенской заключался некий пионерский смысл. Как на грех, сын весьма достойного старшего судебного пристава королевского правительства доктора Вениамина Скалинского, студент-юрист двадцати одного года, застрелился в припадке юношеского пыла, бросив тень на семнадцатилетнюю Ядвигу Ясенскую. В столе юноши нашли увесистую пачку любовных посланий, адресованных Ядвиге; их тон, содержание и откровенное графическое изображение некоторых слишком интимных деталей не оставляли никаких сомнений в том, что между детьми существовала мистическая, нездоровая, мрачная, бурная и, безусловно, физическая связь. Мать молодого Вениамина, госпожа Люция, инстинктивно побаивавшаяся Ядвиги (видя в ней возможную невестку), не симпатизировала девочке с первого дня их знакомства и на процессе, который затеял судебный пристав Скалинский, госпожа Люция предъявила Ядвиге веские улики: девушка часто приходила к ним и отправлялась с Вениамином в долгие прогулки, а однажды, внезапно войдя в комнату сына, госпожа Люция застала ее на коленях мальчика. Ядвига упорно отрицала тяжелые обвинения и повторяла, отстаивая свое первое показание, что понятия не имела о страсти юноши, потому что ни одно из его компрометирующих писем не попадало ей в руки (это выглядело правдоподобно, ибо, если бы письма были отправлены, их не нашли бы в бумагах покойного). Девушка клялась, что между ними не могло быть ничего похожего на то, что описано юношей.

Ядвига заявила, что поддерживала отношения с семьей судебного пристава только потому, что ее мать была близкой приятельницей госпожи Скалинской. Покойный Вениамин, правда, говорил, что хочет обручиться с ней, как только сдаст экзамены, но она не придавала значения его словам, потому что не чувствовала к странному юноше особого расположения.

Старомодную, в стиле восьмидесятых годов прошлого столетия, гостиную Скалинских украшали плотные хлопчатобумажные портьеры цвета бордо, висевшие на деревянных кольцах, которые стучали друг о друга, издавая сухой, неприятный звук, когда портьеры раздвигали; все в этой мрачной квартире, начиная от полутемного коридора, пропахшего пряностями и запахами уборных, полированных дверей, которые придавали неприветливому помещению еще более угрюмый вид, и кончая гадкой малиновой настойкой, отдававшей плохо выстиранными детскими пеленками, и юношей, шептавшим Ядвиге непристойности, — все коробило ее; она не любила ни визитов к Скалинским, ни госпожу Люцию и вообще никого из этой несимпатичной семьи. Однажды, когда Ядвига принесла пирог в подарок госпоже Скалинской (мать часто посылала ее со второго этажа на третий отнести теплый пирог под салфеткой или передать что-нибудь на словах) и осталась с Вениамином вдвоем в гостиной с портьерами цвета бордо, юноша, неожиданно осмелев, попытался ущипнуть ее за ногу повыше подвязки, но девочка оттолкнула его, пригрозив позвать домашних. Он отпустил Ядвигу, бросился, как сумасшедший, к окну, схватил лихорадочным движением клетку с канарейкой и выбросил в сад.

Господа моралисты из полиции, слушая показания юной девушки, не верили ни единому ее слову. Субъект в золотых очках приказал ей пройти в смежную комнату и раздеться донага. Ядвигу осмотрели и, найдя, что она невинна, отпустили домой; опозоренную, униженную, оплеванную. Таково было начало ее пути, завершавшегося в фешенебельных отелях, где Ядвигу держали для изысканных развлечений иностранцев. Атмосфера, нагретая до предела судебным процессом, раскалилась еще больше после того, как мать Ядвиги, сумасбродная наседка, вдова провинциального землемера, который был на двадцать семь лет старше ее, пыталась броситься под поезд, но, потеряв сознание, упала в грязь подле самых рельс, где ее подобрали прохожие. Она не прожила и полгода после этого потрясения, а, похоронив ее, девочка, для которой были закрыты двери всех средних школ, осталась совсем одна в маленьком, утопающем в яблонях городишке с керосиновыми фонарями на улицах, что мигают редким путникам, роняя жидкий свет на утомительно длинные ряды заборов, за которыми брешут псы, — в городишке, прилепившемся у железной дороги, окутанной туманом, сквозь который мелькают зеленые огоньки…