Мирослав Крлежа - Избранное

Ядвига Ясенская села, сбросила с себя одеяло, и, показав этому типу язык, протянула: бе-е-е!

— А это та дама, с которой вы спите?

— Да! Именно она! И что же?

Вдруг мне пришло на ум, что вся эта комедия могла быть провокацией.

— Да, кто вы, собственно, такой? Ваше удостоверение?

— Удостоверение у моего коллеги!

— Ах, у вашего коллеги! А где ваш коллега? Куда это он запропастился? Уж если он решил проконтролировать, как спят постояльцы отеля, так отчего же он удалился?

— Отправился за полицией, чтобы вас арестовать.

— Ах, так! Тогда подождите, пока мы оденемся! Раз дело дошло до ареста, пусть нас сажают в полном параде, с подвязками и при галстуке.

Пока мы одевались, все исчезли. Испарились. Я поднял на ноги прислугу отеля, но никто и не слыхал о моральной полиции. Какая-то мистификация. Потом, на бракоразводном процессе с госпожой Агнессой, выяснилось, что это был вульгарный трюк ее адвоката Хуго-Хуго. С помощью наемных свидетелей адвокат моей жены получил возможность запастись доказательством прелюбодеяния, явно совершенного с госпожой Ясенской, каковой факт был особенно дорог Агнессе и баритону, готовившемуся стать ее супругом. Теперь мои попытки отпираться в супружеской неверности, так же как и отказ от признания своей невменяемости, не могли ввести суд в заблуждение.

Возмущенный тем, что подобная наглость могла иметь место в лучшем отеле нашего города, я на следующий же день переехал с Ядвигой к себе на дачу. Мечта Ядвиги отдохнуть под кровом, который не был бы ни отелем, ни бардаком, осуществилась, точно так же как оправдались ее предчувствия относительно рябого незнакомца со стоячим воротником и серой бабочкой в белую крапинку. Ядвига обладала достаточным умом, чтобы с ней не было скучно тянуть бургундское, болтая о человеческой глупости и нашей судьбе, достойной сожаления, внимать завываниям осеннего ветра и, глядя на языки пламени в камине, слушать ее рассуждения о любви и о том, что человеческая любовь — самая большая и опасная ложь.

Один-единственный раз в жизни она любила, но все оказалось сплошной нелепостью.

Ядвига была первой женой Вернера в те времена, когда он издавал «Трибуну», это было давно, еще до войны; дела у Вернера шли из рук вон плохо, и они снимали двухкомнатную квартиру, обходясь без прислуги: Ядвига сама стирала и стряпала и курила самые дешевые сигареты. Однажды, когда она стояла у плиты и пекла оладьи, позвонили в дверь. Звонил двадцатилетний юноша. Заглядывая в стеклянное окошечко, Ядвига знала наперед, что перед ней начинающий поэт и что он, конечно, принес стихи на суд ее мужу Вернеру, редактору «Трибуны», который, что ни говори, крупная величина провинциального литературного мирка, поэтому, открывая дверь неизвестному юноше, Ядвига приняла сдержанно-холодный вид, который как нельзя более пристал жене знаменитого редактора литературной газеты, принимающего у себя литературную молодежь.

Не в первый раз уж подходили к этим дверям безвестные юнцы, что уповают на свои первые рукописи, и, как знать, кто из них проникнет через эту невзрачную дверь в сферы изящной словесности и обретет славу! Боже, как нервничают они, как срываются их голоса, голоса юношей, затеявших рискованную игру, игру, подчас оканчивающуюся в тумане, под колесами поезда, Который волочит груду окровавленного тряпья — все, что осталось от «молодого таланта», как сообщают потом в некрологе. Звонят в дверь не признанные еще «молодые таланты», унижаясь настойчиво и упорно, как голодные псы, а года два спустя, увенчанные лаврами «яркого местного дарования», почем зря оплевывают супруга Ядвиги, Вернера, на все лады понося его, словно позабыв, что его двери открыли перед ними путь к высотам славы, а он, редактор «Трибуны», помог им сделать первые, неуверенные шаги. Став прочно на ноги, таланты не считают нужным снимать перед Ядвигой шляпу и находят особое удовольствие в распространении сплетен по ресторанам, будто она наркоманка. Слава богу, Ядвига насквозь видит этих писак; ничего не поделаешь, наш пышный литературный спектакль, задыхающийся от нищенства, долгов и векселей, из-за кулис выглядит весьма непрезентабельно — известность и успех здесь давно уже заменили блеф, жалкий обман и грубая ложь! Ядовитое жало упадка и вырождения отравило искусство!

— Моего мужа нет дома, — сухо ответила Ядвига на приветствие молодого человека, бросив уничтожающий взгляд на его башмаки, являющиеся, как известно, безошибочным критерием благосостояния человека, вручающего рукопись господину редактору с нижайшей просьбой напечатать ее и открыть миру нового поэта, нового гения, отчаянного человека, который кончит свой путь вполне обычно: за корректорским столом, в сумасшедшем доме или на асфальте с протянутой рукой.

Надо сказать, что башмаки юноши были изношены и продраны вконец; он стоял перед ней, словно селезень на своих перепончатых лапах, сквозь заплату на левом ботинке виднелся вылинявший синеватый носок с потеками красно-коричневой краски от мокрой, прелой кожи обуви. Была дождливая осень, шел конец октября. Промокший, синий, как утопленник, юноша в ветхой одежде, заменявшей и пальто, и зонт, безмолвно вытянулся перед Ядвигой.

«Кто этот мальчик, провинциальный учитель или школьник?» — мелькнуло в голове госпожи Ядвиги, едва она окинула взглядом жалкого посетителя, которому суждено было принести Ядвиге горечь и скорбь последнего разочарования. Из закутка в полутемном коридоре доносилось урчание испорченного бачка, который имел обыкновение издавать предательские звуки в самые неподходящие моменты; с кухни тянуло запахом растопленного масла, слышалось шипение оладий на сковородке. Юноша, стоящий в дверях, был еще совсем ребенком, с буйной копной светлых волос и взглядом, исполненным безоблачной ясности; у него были глаза цвета мха, облитого солнцем. В залатанной одежде, с продранными на пятках носками, в дырявых ботинках, мальчик казался прекрасным и прозрачным, он светился тем чудным таинственным светом, что пробивается из-под старинных лаков полотен эпохи кватроченто. Госпоже Ядвиге показалось, что перед ней стоит Габриэль в красной тунике, обшитой золотой бахромой; он принес ей радостную весть, он держит сердце на ладони, льняные локоны его блестят, а во взоре — безбрежная летняя солнечная ясность… Но это длилось мгновение… В ренессансной колоннаде, выложенной черно-белыми мраморными плитами, с прекрасным видом, открывающимся на зеленый морской залив, объятый сумраком, вместо колокольного звона над долинами и виноградниками вдруг заурчал испорченный бачок в уборной, и призрачное видение растаяло, словно ладан. Остались весьма реальные оладьи, шипевшие в горячем масле, да усталое женское тело в байковом халате на сквозняке у открытых дверей мрачного коридора.