Мирослав Крлежа - Избранное

Юноша был озадачен тем, что Вернера не оказалось дома. Сегодня двадцать второе октября, и Вернер именно сегодня просил его зайти за ответом. Речь идет о его стихах, сегодня все должно было решиться…

— Ничем не могу вам помочь, молодой человек! Приходите после обеда! Моего мужа сейчас нет дома! Всего хорошего!

Дверь закрылась, но, едва очутившись возле своих оладий, Ядвига почувствовала острую жалость к чудесному юноше. Он до нитки промок, он бос и голоден, и почему бы ей не пустить его в комнату обогреться и не накормить оладьями? Или обедом? И отчего бы Вернеру не напечатать его стихи? Поддавшись благородному порыву, Ядвига бросилась догонять юношу. Открыв дверь, она увидела, что он неподвижно застыл на лестнице, понурив голову, бледный и прекрасный, как ангел. Дождь хлестал по крышам, плакали водосточные трубы, а воздух пронизывал влажный октябрьский ветер, и, когда дверь закрылась перед юношей, колени его подкосились, ноги налились страшной тяжестью и стали будто ватными. В растерянности и страхе перед ливнем он остался стоять под глухой дверью, как нищий. Его приводила в ужас мысль о пустынных улицах, по которым мчатся бурные потоки, а промокшие экипажи стоят на углу, подставив кожаные верха настойчивым струям дождя; он сжимался от внутреннего трепета перед роковым приговором, который должен был решить: быть ему поэтом или нет. Подавленный, в полном смятении юноша не мог сдвинуться с места, а когда дверь чудесным образом снова отворилась и прелестная госпожа в темно-фиолетовом халате пригласила его войти, он решил, что это сон. Юноша вошел в комнату своего кумира, свободного мыслителя, знаменосца и светоча, доктора Вернера, в комнату, заваленную книгами, статуями, картинами, в натопленную комнату с огромным фонарем окна, уставленным тропическими растениями, и милая дама пригласила его отдохнуть и подождать мужа, который явится с минуты на минуту.

Юноша сел и рассказал хозяйке, как он, ожидая назначенного часа, долго стоял под дождем у витрины на углу. Рядом с трехэтажным домом, в котором жили Вернеры, был базар детских игрушек; юноша направился туда, пытаясь унять колотившееся сердце, замиравшее перед решающей минутой. Он рассматривал резиновые мячи, лакированные паровозы и белого курчавого пуделя с нарумяненной, словно у клоуна, мордочкой. Запах резины и крашеной жести, который шел через открытые двери магазина, волнующий запах детских игрушек поверг юношу в глубокую задумчивость; воображение поэта, мерцавшее в его душе, как отсыревшая на дожде свеча, вдруг разгорелось сияющим пламенем, необъятной летней радостью. Радость была беззаботна, как веселые обручи, что катятся по зеленому лугу, как пахучие мячики и красные шары, легка, словно старомодная английская арка, сложенная из кубиков, как пепельное туманное небо и залив с яхтами, что стоят на якорях, покачиваясь на волне, тревожна, как черный султан дыма из трубы корабля, что несется на всех парах в Сингапур, на Борнео, к Гавайям… Маленькие игрушечные портовые города, сложенные из кубиков, завалены тюками корицы, пахучими колониальными пряностями и ананасами, а лунный свет — синий, как чернила, и корабль плывет к Сингапуру… Так, стоя под ливнем у витрины, он написал стихи.

Если госпожа разрешит, он прочтет их…

И Звонимир Павлас прочитал Ядвиге Ясенской свои стихи. В этот день двадцать второго октября, за три года до войны, Вернер открыл новую звезду нашей лирики; в этот день начался роман, который едва не окончился уходом Ядвиги с этим самым Павласом.

— Постойте! Какой это Павлас?

— Звонимир Тихомир Павлас, редактор «Газеты»!

— Боже, никогда не думал, что Звонимир Павлас, редактор «Газеты», писал стихи! Это та самая «Газета», которая опубликовала фельетон о «ферзевом гамбите» в одном из самых фешенебельных отелей города?

— Да, да, именно она!

— И это тот самый Тихомир Павлас, что напечатал сенсационную новость о «скандале на вилле крупного промышленного магната»?

— Да! Тот самый Павлас, моя единственная возвышенная любовь, к которой не примешивалось ни капли корысти. Вернер и я пригрели его, как сына; Вернер влюбился в него и рекламировал его наперекор всему; я его вымыла, обшила, одела, накормила; он переселился к нам, и Вернер устроил его техническим редактором в «Трибуну». Павлас успешно сдал испытания, затем Вернер выпустил первую книгу его стихов, я носила его на руках, а в четырнадцатом году, когда Вернера арестовали, выяснилось, что обыск сделали по доносу этого самого Павласа. Оказывается, он был платным осведомителем при издательстве «Трибуна». Когда же несколько лет спустя меня арестовали из-за пресловутого кокаина и я приняла цианистый калий, его «Газета» пила из меня кровь в течение всего процесса. Павлас сделал из меня сенсацию на целую неделю! Люди — самые обыкновенные свиньи!

Не успели мы прожить на даче с виноградником и нескольких дней, как однажды на рассвете нас разбудил бешеный лай Лорда. Кто-то стучал в стеклянную дверь террасы.

— Кто там?

— Полиция!

— Что вам угодно?

— Откройте! Я по поводу прописки!

Напрасно объяснял я этому господину, что живу в собственном доме и не счел нужным выполнять излишние формальности, так как обычно вполне достаточно моей прописки здесь в качестве домовладельца. Однако, видя, что господин больше всего интересуется моей квартиранткой, я заполнил анкету, избавившись таким образом от раннего утреннего гостя. Через несколько дней меня вызвали в присутственное место, где подвергли штрафу в тройном размере: первые пять сотен с меня взяли за то, что я не прописался сам; вторую порцию я отдал за непрописанную квартирантку и третью — за то, «что неверными показаниями ввел власти в заблуждение».

В анкете, которую мне предложили заполнить, я сообщал о себе, что по роду занятий я доктор права без службы, развратник, клеветник, любовник, муж, разведенный по причине неверности, прелюбодей, пойманный на месте содеянного, пока что под судом и следствием не состоявший, а в примечаниях: темная личность, моральный урод.

Госпожу Ядвигу я представил властям как трехкратную вдову, распутницу без определенных занятий, которая живет продажей своего тела. В примечаниях: подозревалась в связях с бандой контрабандистов, покушалась на самоубийство, в свое время высылалась за пределы страны, как аморальная личность, а кроме того, является первой супругой шеф-редактора доктора Вернера.

Итак, в доме разврата, сумасшествия и морального разложения я прожил с госпожой Ядвигой Ясенской вплоть до самого процесса. Затем она отправилась в Вену, а я в тюрьму.

Переполненный зал суда, где господину доктору Атиле Ругваю выпала честь открыть процесс, дабы примерно наказать меня за четыре убийства, совершенные господином Домачинским, в этот день более всего походил на мюзик-холл. Сливки высшего общества пожелали присутствовать при разоблачении параноика, которого раньше никто не подозревал в незаурядном таланте устраивать столь громкие публичные скандалы, во-первых, обладающие сами по себе необыкновенной притягательной силой, а кроме того, подлежащие строгому пресечению, как явная и, к счастью, неудачная попытка смутить общественное мнение.