Мирослав Крлежа - Избранное

В зале суда раздался смех.

— Полюбуйтесь! Вот до чего вы дошли! Публика смеется над вами!

— Vox populi — vox dei [81] Глас народа — глас божий (лат.) . . (Это я подумал вслух. Не все ли равно!)

Публика рассмеялась еще пуще.

— Я делаю вам второе предупреждение! Извольте вести себя прилично! В противном случае я призову вас к порядку административным путем! Вам ясно? Обвиняемый, предоставляю вам слово! Прошу.

— Ну, коли на то пошло, пожалуйста! Мне хотелось бы выдержать стиль предыдущего оратора, и поэтому я начну выступление классическим изречением: Lex est quod notamus [82] Закон — это то, что мы таковым считаем (лат.) . .

— Я требую точности, — перебил меня господин Атила Ругвай с бесцеремонностью, гарантируемой статьей 229. — Вы имеете в виду Закон вообще?

— Славные судьи! Смею вас заверить, что в данном случае я позволил себе усомниться только в логике своего предшественника! Господин доктор Хуго-Хуго, очевидно, пребывает в заблуждении, полагая, что его категорические суждения имеют силу закона! Я подразумевал именно это, говоря lex est quod notamus! К сожалению, убеждения доктора Хуго не кажутся мне логически непогрешимыми! Несравненно больше импонирует мне логика Сенеки, который, оплакивая Помпея, необыкновенно тонко заметил, что под тогой великого мужа штаны не всегда отличались чистотой… Magni nominis umbra… — и гений имеет теневые стороны. Но, каким бы жалким ничтожеством ни казался я самому себе в настоящий момент — да, ничтожеством, достойным сожаления, — я все же никогда, не мог вообразить, что о самом себе можно произнести столь патетическую речь, облекшись в тогу, надев котурны и говоря почти гекзаметром. Если и можно предъявить какие-либо претензии к блестящей речи Хуго-Хуго, адвоката генерального директора Домачинского, то только лишь относительно формы, которой это неподражаемое со всех точек зрения выступление отнюдь не блистало. Дифирамбы настоятельно требуют рифмы…

— Смелая кисть господина Хуго-Хуго создала портрет выдающегося гражданина, мастерски обрисовала облик патриция, который во весь свой богатырский рост предстал перед сидящими в этом зале, являя собой пример поистине грандиозного явления, несомненно, имеющего историческое значение…

— О, теперь мы знаем, кто такой господин Домачинский: учитель, инженер, юбиляр, идеалист, реалист, альтруист, меценат, ментор и протектор, покровитель и благодетель. Это трудолюбивейший человек, председатель и организатор сотен обществ, народный слуга, вождь, поборник национальной гордости страны, великан среди великанов, звезда среди звезд и еще, в тридцать третий раз, идеалист, реалист, альтруист, ментор и лорд-протектор, необыкновенно гостеприимный хозяин, ревностный христианин, инициатор отечественного альпинизма — одним словом, роскошный плод нашей нивы! Мне думается, на всем земном шаре не отыщешь темного плебея, который, прослушав страстное славословие многоуважаемого Хуго-Хуго, мог бы усомниться в том, что господин Домачинский является единственной нашей надеждой, как не посмеет отрицать и того, что столь щедрые дары способны приносить наши поля. Да кто же посмеет не верить, что Домачинский идеалист, альтруист, а также организатор альпинизма? Укажите мне серую личность, которая не усвоила бы…

— Господин доктор, я вынужден заметить, что все это не имеет прямого отношения к делу! Извольте держаться предмета.

— Но, ежели меня лишат возможности докончить свою первую фразу, боюсь, что вся игра постепенно превратится в нечто беспредметное!

— Пардон, здесь нет никакой «игры», вам ясно? В мои обязанности не входит поощрять ваши упражнения в острословии! Вам ясно? То вы позволяете себе демонстративно спать, то ведете себя вызывающе! Предупреждаю вас последний раз! Переходите к существу дела и, пожалуйста, держитесь предмета! Ваше слово!

— Увы! Слово, предоставленное мне с такой торжественностью и дважды у меня уже отобранное, бесспорно, за мной, но я окончательно потерял нить своей мысли. Посудите сами, могу ли я, выступая перед блестящим собранием, соперничать в красноречии с моим предшественником, если мне возбраняется касаться выдающейся личности оскорбленного и оклеветанного. Ведь не могу же я применить к своей собственной персоне столь поэтические и выигрышные сравнения, как «убеленный сединами юбиляр», «меценат», «идеалист» или хотя бы «протектор», если за всю свою жизнь я никому не устроил ни одной протекции, а равно и не праздновал никаких юбилеев! Конечно, это очень обидно, но тем не менее это истинная правда! Итак, я не «юбиляр», между тем как Домачинский, по утверждению доктора Хуго-Хуго, — именно «юбиляр»! Я не «учитель», не «инженер» и не «фабрикант», в то время как Домачинский — «инженер» и «учитель», хотя и не доктор права, каковым являюсь я! И вообще, доказывает ли что-нибудь тот факт, что господин генеральный директор в отличие от меня — беззаветный патриот, организатор альпинизма и радушный хозяин (который наводит на безоружных гостей дуло револьвера и выражает крайнее огорчение по поводу того, что ему не удалось перебить их всех, как собак, каковое упущение, впрочем, легко исправимо), а я — ни то, ни другое?

— Ложь! Домачинский никогда не говорил ничего подобного! Это чудовищная выдумка! Все это — игра вашего воображения, — прервал меня доктор Хуго-Хуго, объятый волнением.

— Отлично! Я имел терпение слушать вашу двухчасовую речь так тихо, что даже заснул, нарушив, к искреннему сожалению, распорядок, заведенный в этом милом заведении, и был вправе ожидать от вас того же! Я не буду в претензии, если вы уснете, — на здоровье, однако прошу вас уважать то, что я защищаюсь без помощи адвоката! Ваши реплики не собьют меня с толку! Я не собираюсь брать обратно свои слова: nescit vox missa reverti [83] Сказанное слово не вернешь (лат.) . . Оно остается в силе! Мне хотелось бы лишь вскрыть мотивы, побудившие меня высказываться в таком духе, но этому мешают два обстоятельства!

— Что вы имеете в виду? — грозно зарычал на меня доктор Атила Ругвай, будто я был по меньшей мере вор, пойманный с поличным. — Какие это два обстоятельства?!

— Во-первых, Славный суд, а во-вторых, обвинители!

— Я требую, чтобы вы держались предмета!

— Хорошо, перехожу к существу дела! Я обвиняюсь в оскорблении чести, по статьям 297 и 300 Уголовного кодекса, а также в распространении клеветы, караемой по статье 301, и отныне мое внимание будет сосредоточено на этом. Итак! Адвокат истца — господин Хуго-Хуго! Защиту веду я сам! Для того чтобы выявить причину оскорблений и клеветы, допущенных со стороны обвиняемого, разрешите предварительно сказать несколько слов о пострадавшем. Казалось бы, обвиняемый не имел ни малейшего повода для того, чтобы нанести оскорбление истцу. Адвокат истца довел до сведения почтенной публики, что потерпевший представляет собой синтез семидесяти семи тысяч сладкозвучных эпитетов; если я правильно понял уважаемого доктора Хуго-Хуго, его подзащитный есть не что иное, как epitheton ornans [84] Украшающий эпитет (лат.) . , принявший образ человека, однако эта видимость не в состоянии скрыть от изумленных взоров окружающих таинственное претворение в жизнь мечты Платона об идеальном сверхчеловеке: «добром», «скромном», «добродетельном», «набожном», «строителе жертвенников», «покровителе божьих храмов», «альтруисте», «меценате» и так далее. Похвальный пыл, вложенный доктором Хуго-Хуго в обвинительную речь, произнесенную с апломбом высокооплачиваемого специалиста, вдохновляемого порядочным гонораром на исполнение божественной арии, а также и его непревзойденный ораторский дар достойны лучшего применения, чем доказывать всем известные совершенства господина Домачинского. Кстати, меня они нисколько не занимали. Разве кто-нибудь опровергал, что Домачинский — промышленник, юбиляр и организатор двухсот одиннадцати обществ?