Мирослав Крлежа - Избранное

— Темный невежда Домачинский, превращенный в полубожество стараниями медоточивого адвоката, пропевшего ему торжественный гимн, тешил себя надеждой оставить по себе след более долговечный, чем бронзовый памятник, — предмет восхищения будущих поколений, но отнюдь не моего. Высокое искусство адвоката, возведшее мелкого обывателя Домачинского в патриция, мудреца, праведника, созидателя и поборника добродетелей в одном лице, впервые пало в моих глазах столь низко. Перлы красноречия, рассыпанные в многовековой литературе человечества, самые невероятные метафоры и гиперболы, навеянные изощренной фантазией поэтов, восхвалявших благородных героев, были использованы вкривь и вкось уважаемым доктором Хуго-Хуго. Так, ценой героических усилий юриста, создавшего красочное произведение ораторского искусства, бронзовый бюст Домачинского предназначен стать украшением многолюдной площади, кишащей народом и четвероногими тварями, которые питают слабость к историческим памятникам, служащим отличным местом собачьих остановок; лик Домачинского во славу кровавого насилия осветил нимб праведника вопреки всем критериям нравственности! Восстанавливая перед внутренним взором постыдное происшествие на винограднике, я задаюсь вопросом: неужели каста высокопоставленной черни лишает себя всякой внутренней опоры, потушив в душе последнюю искру стыда, искру святого чувства, которое не позволит падшей женщине взойти на кафедру и, соблюдая церковный ритуал, прочесть своими грешными устами страстную проповедь в защиту чистой веры! Замызганный живодер умер бы от стыда, если бы в его честь, в честь собачьего палача, зазвонили колокола на божьих храмах! Здесь же мы видим, как ложь, умело соединенная с лестью и лукавыми уловками платных ревнителей справедливости, полностью дезориентировала публику, которая ничтоже сумняшеся с энтузиазмом рукоплещет как раз в тех местах, когда заведомая ложь становится особенно наглой! Нет, не будучи ни платным оратором, ни царедворцем, ни подхалимом, ни корыстолюбцем, ни даже льстецом, я не могу примириться с мыслью, что Домачинскому предоставлено право хвастать убийством только потому, что он экспортирует в Персию ночные горшки!

— Ну и здорово отчитал, благослови его Аллах! Слава матери, которая его родила и позолотила уста младенца, дай ему бог доброго здоровья! — заорал кто-то из глубины зала во все горло, будто решив перекричать ветер… Господа Аквацурти-Сарваш-Дальские и Максимирские всполошились, а благородный доктор Атила Ругвай в негодовании крикнул новоявленному бунтовщику:

— Кто это?

— Да это я, уважаемые судьи, вот, извольте видеть! Я-то буду слуга Домачинского и скажу по чести, справедливые слова произнес господин! Ох, уж и прохвост мой барин, чтоб ему ни дна, ни покрышки!

— Я спрашиваю, кто посмел только что кричать?

— Говорю же вам — я, собственной персоной, Перо Крнета! Уж я-то досконально знаю Домачинского и могу сей миг подтвердить, что этакого мошенника давно пора упрятать в кутузку!

— Вон! Немедленно вышвырните его вон отсюда!

Возле Перо Крнеты началась свалка. Сливки общества, эти дорогие конфетки-пралине, не на шутку испугались грубого, неотесанного плебея, и в отаре нарядных овец раздалось тревожное блеяние, словно в душное, натопленное помещение ветер донес грозный запах волка. Голубые песцы, драгоценные браслеты и их хозяйки, получившие изысканное музыкальное образование, пришли в неописуемое волнение, а из коридора, где хлопали двери и шаркали ноги по деревянному полу, долетали вопли Перо Крнеты, требовавшего, чтобы Аллах позолотил мои уста и благословил мать, которая родила честного парня, и взывавшего в отчаянии:

— Да пустите же меня, я ни в чем не виноват! Да здравствует оратор! Молодчина!

— Господин доктор! Вы можете пожинать плоды своего легкомысленного поведения, — обратился ко мне взволнованный доктор Хуго-Хуго, глубоко уязвленный в своих лучших чувствах лояльного человека. — Гордитесь! Все это пахнет либо демагогией, либо паранойей!

— Позвольте полюбопытствовать, а не находите ли вы тогда свое утверждение, будто Домачинский был отстранен от государственной службы иностранными властями из-за своих политических убеждений, типичным примером паранойи?

— Не понимаю! Но это же факт!

— Ах, вот как? Факт! Я могу отослать вас к документам горномихольской общины, из которых вы сможете почерпнуть полезные сведения о вашем клиенте, отстраненном от государственной службы иностранными властями не за противодействие этим властям, а по причине вполне прозаической растраты. Домачинский, как руководитель горномихольской общины, был уволен за растрату круглой суммы, а вовсе не потому, что открыто и смело выражал недовольство политикой иностранных властей. Вот это, господин доктор, вот это суть факты, а ваши дифирамбы — типичная паранойя!

Впервые за время процесса на публику произвели впечатление мои слова. Наступила тишина.

Старая лиса Хуго-Хуго поднялся, сохраняя хладнокровие, и без единого жеста возмущения потребовал, чтобы суд внес в протокол заседания мое заявление, а также учел его требование расширить обвинение в соответствии со статьей 301, вменив мне в вину новый поток очевидной клеветы!

Закончив необходимые формальности, господин Атила Ругвай обратился ко мне, осведомившись с неприкрыто иронической усмешкой, имею ли я добавления.

— Да, имею!

— Прошу вас!

— Господа! Адвокат Домачинского сообщил мне, что его клиент, обладающий «всесокрушающей, подобно буре, волей», является «гениальным созидателем монументального, фундамента благосостояния страны», который с оружием в руках «защищал интересы народа в мятежном восемнадцатом году»… А между тем некий мелкий факт биографии клиента ускользнул от бдительного ока Хуго-Хуго; речь идет о четырнадцатом годе, когда этот прославленный идеалист отстаивал интересы народа, будучи осведомителем сараевской полиции! Тогда он посылал людей на виселицы!

— Это возмутительная, беспардонная ложь! — вскричал доктор Хуго-Хуго.

— К сожалению, это не ложь и даже не паранойя, это просто невзрачная правда!

— Я прошу слова ответчика занести в протокол! Я расширяю обвинение! В соответствии со статьей 301 я требую призвать к порядку обвиняемого, допустившего клеветническое заявление, будто мой клиент посылал людей на виселицы.

— Я могу доказать, что мое утверждение о краже, так же как и о деятельности Домачинского в качестве осведомителя, абсолютно справедливо! Вызовите свидетелем министра Кробатина!

— При чем здесь министр Кробатин? Новый трюк?

— Два дня назад министр Кробатин пригласил меня к себе и передал некоторые документы, из которых недвусмысленно явствует, что в четырнадцатом году Домачинский, подвизавшийся тогда на поприще коммивояжера боснийской монашеской фабрики сыра, состоял одновременно на секретной службе у сараевской полиции, бросившей в тюрьму бессчетное количество людей! Должен заявить суду, что два дня назад я не придал значения этим документам, обличающим Домачинского, ибо я не намеревался защищаться. Однако, оказавшись в положении клеветника и, более того, параноика, каковым считает меня суд, я решил сослаться на авторитет министра Кробатина. Я настоятельно требую, чтобы, кроме него, были допрошены лица, присутствовавшие на ужине и видевшие своими глазами револьвер в руках Домачинского! Все они — свидетели Домачинского!