Мирослав Крлежа - Избранное

— Забавно! Однако вот уже три месяца вы беспрестанно трубите urbi et orbi [85] Городу и миру, и сведению всех (лат.) . , что Домачинский — преступный тип!

— Вот как! Вы полагаете, что репутация «организатора двухсот одиннадцати обществ» снимает и самую тень подозрения в убийстве четырех человек за литр рислинга, который к тому же составляет предмет особой гордости преступника? В своем простодушии вы изволили в течение двух часов пространно вещать о гражданской чести этого колосса, о его краеугольных вкладах и второстепенных деяниях, вы говорили о «внешней», «объективной» и «монументальной» значимости его фигуры, величие которой не стоило доказывать с таким жаром, ибо я не собирался его отрицать. Я продолжаю настаивать лишь на одном: генеральный директор Домачинский не только убил четырех человек, но глубоко сожалеет, что не отправил на тот свет и меня. За что, спросите вы? За то, что я посмел заметить, что бахвалиться четырьмя убийствами — значит попирать элементарные нормы морали! Позвольте осведомиться: играют ли роль в данном конкретном случае высокие понятия «чести» и «гражданского достоинства»? А ведь именно о них со старательностью ученика на экзамене вещает нам адвокат истца, изрешетивший обвиняемого эпитетами, относящимися именно к Домачинскому (к этой достойной персоне, построившей три алтаря, которой пожарные распевают серенады под окнами, и жена коего была крестной матерью некоего знамени) и не имеющими никакого отношения к судебному процессу! Подчиняясь логике здравого смысла, я обратил внимание на болезненно дурной вкус Домачинского, позволяющий ему безудержно хвастать убийством «четырех бешеных псов», покусившихся на литр рислинга. Я увидел в этом нечто противоестественное, недопустимое для нормального человека! У меня и в мыслях не было попрекать Домачинского трагической катастрофой; я осуждал его лишь за то, что кровавое, чудовищное убийство получило в его изображении окраску милого пустяка, годного для развлечения гостей не хуже веселого анекдота. Спор идет о хорошем вкусе, и здесь я принципиально, по существу, от начала и до конца расхожусь с истцом и его многоуважаемым адвокатом, который провозгласил перед благосклонной аудиторией убийство, совершенное Домачинским, геройским подвигом, прославившим его перед историей, народом, будущими поколениями и более того — перед всем человечеством…

— Речь шла о нападении замаскированных вооруженных разбойников, против которых был предпринят акт вынужденной обороны, а это, как известно, не противозаконно. В свое время было установлено, что пострадавший не преступил границ обороны!

— Все, что вы говорите, — чепуха. Слышите, вы! Чепуха! — зарычал адвокат Домачинского, заметно нервничая.

— Позволю себе снова не согласиться с вами, господин Хуго-Хуго! Defensio debet esse proportionata [86] Защита должна соответствовать нападению (лат.) . , однако, согласно заявлению самого истца, нападающие обратились в бегство! Иначе как бы он мог убить одного из них у беседки, а другого в конце виноградника возле изгороди, которую пытался перескочить перепуганный крестьянин? Если говорить о защите, дозволенной законом, почему, я вас спрашиваю, крестьяне обратились в бегство, не сделав ни одного выстрела? Я пытался просмотреть протоколы допроса, относящиеся к этому давно забытому делу, но их не оказалось в архиве, они пропали… Между тем совершенно ясно одно: третий и четвертый крестьяне были убиты на винограднике во время бегства, два первых — возле входа в подвал. Замаскированные и вооруженные грабители, как правило, не отправляются на добычу литра вина, а кроме того, мне удалось прочесть весьма интересное сообщение, помещенное в заштатной газетке в те дни, где приводится заключение экспертизы, установившей, что все четверо были убиты выстрелами в спину! Логические выводы, которые напрашиваются после рассмотрения данного вопроса, не позволяют мне согласиться с предыдущим оратором, изобразившим убийство, совершенное Домачинским, славным подвигом, достойным памятника aere perennius борцу за правду и мораль, и я считаю, что было бы справедливо рассматривать возникший инцидент по статье 298 Уголовного кодекса, недвусмысленно и ясно говорящей: «Если некое лицо недостойным поведением или непорядочным поступком дало непосредственный повод другому лицу оскорбить его, сторона, нанесшая оскорбление, не подвергается наказанию»! Я не имел в виду оценку убийства, совершенного или не совершенного Домачинским, поэтому меня не занимают ни обстоятельства этого дела, ни детали, играющие второстепенную роль. На этом судебном процессе я ставлю вопрос о том, как следует квалифицировать тот факт, что Домачинский хвастал перед нами убийством четырех человек, и заявление о том, что он «не прочь застрелить и меня пятым, как бешеную собаку»; это слышали, надо полагать, все свидетели, присутствующие на суде.

— Я был возмущен тоном, каким Домачинский говорил об убийстве! Естественно, я был возмущен и его угрозой пристрелить меня. То, что рассматривается здесь как клевета, на самом деле — истинная правда! Домачинский действительно вытащил револьвер…

— Это еще не доказано! Где доказательства?

— Но что мне доказывать? Каждый, кто был тогда на ужине, видел револьвер…

— Неправда! Револьвера никто не видел! Это был серебряный портсигар… Очевидно, вы были сильно пьяны и приняли портсигар за оружие…

В зале раздался смех. Признаюсь, этот взрыв веселья на мгновение вывел меня из равновесия.

— Я не придаю значения дурацкому хохоту за моей спиной и готов поклясться головой, что а руках у Домачинского был не портсигар, а револьвер!

— Ого-го, — послышались возгласы в публике. Несомненно, это был знак негодования, вызванного моим замечанием по поводу дурацкого хохота.

— Не вступайте в пререкания с публикой! Это не входит в ваши обязанности. Держитесь предмета, — одернул меня доктор Атила Ругвай. Его явно пристрастное замечание еще больше взвинтило меня.

— Да, ко вы, господин Ругвай, должны были бы унять идиотский смех за моей спиной! Почтенные сливки общества, вполне заслуживающие названия сброда, развеселило убийство четырех человек, они огорчены, что пятый остался жив! Ничего себе порядки, при которых убийца называет револьвер портсигаром…

— Я запрещаю вам продолжать в подобном тоне! Понятно? Порядки оставьте на попечение суда! Держитесь существа дела!

— Существо дела — оскорбление и само понятие оскорбления! Первое, что предписывает закон суду, — определить в процессе разумной судебной практики, было ли нанесено оскорбление. Но укажите мне, кто в этом зале представляет собой разумную судебную практику? Уж не доктор ли Хуго-Хуго, который грязное убийство называет подвигом, прославившим человека перед народом и отечеством? Не эти ли господа, сей «глас господень», что сидят за моей спиной и потешаются, когда револьвер называют оружием, а не портсигаром! Или, может быть, господин доктор Атила Ругвай, представляющий здесь Правду, неподкупную слепую богиню, господин доктор, не пропустивший ни одного случая, чтобы показать пристрастное отношение к истцу…