Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах [старая орфография]

Насторожился Гнѣдовъ, прикидываетъ. А здѣсь, вмѣстѣ съ Егоркой, по полямъ прискакалъ новый «слыхъ»:

Въ Горѣловѣ былъ Черемышинъ. Всю коммуну образцовую мигомъ разнесъ. Коммунистовъ — главнаго и садовника — повѣсилъ въ нужникѣ. Скотъ выдалъ совѣту — дѣлите. Учителя помиловалъ — но выпоролъ только и клятву взялъ — дѣтей учить по христіански, безъ обезьянъ всякихъ, на школѣ углемъ написалъ:

«Здѣсь гостилъ я — Черемышинъ. Чихомъ чихнулъ — разсыпались. Коммунисту галстукъ по разверсткѣ. Крестьянамъ коровы. Ѣшь сметану. Не тужи. Назадъ пріѣду.

Уѣзжая сказалъ:

— Буду на той недѣлѣ въ Кореневкѣ.

Слыхъ вѣрный, Гнѣдовъ все примѣряетъ, потомъ — шопотливымъ баскомъ:

— Тысча пудовъ. Вотъ что — вечеромъ обсудимъ. Всѣхъ зовите. Только бабъ не надо. Это имъ не комитетъ — дѣло серьезное. Пропишемъ резолюцію — держись!

Плохое хозяйство. Вмѣсто супницы — подозрительная посуда, только что безъ ручки. Кто супъ изъ мелкой тарелки, кто изъ стакана. Бѣда. Супъ на картошкѣ. Вылакаешь три тарелки — разнесетъ, а черезъ часъ голодъ точитъ.

Лучше всѣхъ устраивается Колька. Онъ изъ случайныхъ. То-есть на бумагѣ значилось: «Морально-дефективный». — Мораль гдѣ-то по дорогѣ затерялась (бумага долго блуждала, мѣсяца три). Прислали въ 62-ую. Здоровъ, хитеръ, веселъ. Конечно, о морали не безъ основанія намекали: форточникъ. Прошлымъ лѣтомъ поймали, въ дѣтскій домъ, то-есть бывшій Рукавишниковскій. Сначала — запирали. Потомъ — естествознаніе, даже домашній оркестръ. Коля къ трубѣ пристрастился. Дуетъ и радъ. Разъ повезли въ дѣтскій домъ на Мѣщанской, концертъ давать. Ѣдутъ мимо Сухаревки. Коля не выдержалъ — въ трубу, за нимъ остальные — маршъ. Завѣдующій — Колю:

— Ты, собственно говоря, почему?..

— А какъ-же — здѣсь наши сейчасъ работаютъ, чтобъ имъ было сподручнѣй…

Подышалъ, не вытерпѣлъ, черезъ два дня сбѣжалъ. Изловили, и вотъ въ Волнушкахъ. Форточекъ много, нечего брать. За то пропитаніе — въ полѣ картошка, въ деревнѣ яички. Курочка Гаврилы тоже на его душѣ — не общипавъ, чуть поджарилъ и глотнулъ. Щекотно, но сладко. И сейчасъ пойдетъ. Развѣ это дѣло — полторы картошки.

Ерзаетъ. Берта Самойловна замѣчаетъ:

— Коля, ты что? Господи! Ну съѣшь еще чашку. Послѣ обѣда нужно грядки перекопать.

Еще явственнѣй ерзаетъ.

— Наказаніе! Что за мальчишка! Вотъ я запру тебя!

Не боится. Знаетъ, какъ изъ мезонина на простынѣ спускаться, какъ черезъ заборъ, бочку подставивъ, сигать, какъ въ безпорточномъ состояніи сторожа Пильчука миновать — ползкомъ на брюхѣ — все знаетъ. Кончитъ миску — уйдетъ.

Берта Самойловна убивается:

— Ну, зачѣмъ его къ намъ прислали?.. Пять пудовъ на два мѣсяца: пятью сорокъ — двѣсти, двѣсти на шестьдесятъ — три съ третью, три съ третью на двадцать одинъ… нѣть не можетъ… Пильчукъ грозить уйти… Трудовые процессы не удаются… Невропаты вмѣстѣ со слабоумными… Поля сойдетъ съ ума… А Балабасъ удушитъ кого-нибудь — не ребенокъ — чортъ. Вчера отняла морковку, вцѣпился зубами, прокусилъ палецъ — нарываетъ. «Опытно-показательная!..» Еще составить отчетъ… Господи!..

Думаетъ еще:

Какъ было просто раньше. Служила гувернанткой у Цирковичъ. Дѣвочки тихія, сидятъ — кончики пальцевъ на столѣ. Реверансы. И никакой «единой, трудовой». Булочки отъ Бартельса съ тминомъ…

Додумать — о кофе, о жизни, о Богѣ — мѣшаетъ Балабасъ. Коля хотѣлъ его супъ вылакать — не тутъ-то было. Мяукнувъ, рыжій миску быстро опрокинулъ на Колину голову. Течетъ съ лица. Коля повалилъ Балабаса, босой ногой шлепаетъ по щекамъ. Маня, тихоня, подняла карточку, запустила въ Петю. Это ужъ совсѣмъ плохо. Вѣдь она тоже не изъ категоріи. Дочка отвѣтственнаго. Наголодалась. Въ другихъ колоніяхъ все полно. Умолили хоть въ дефективную. Вначалѣ ревмя-ревѣла, теперь сама начинаетъ поддаваться, говорить правильно разучилась, царапается, визжитъ. Прицѣлилась мѣтко. Петя прыгъ на столъ. Невыразимое.

Берта Самойловна вспоминаетъ всѣ пріемы: отъ трудовыхъ процессовъ до давняго маминаго «за маленькое ухо» — ничего не помогаетъ. И въ отчаяніи.

— Наталья Ильинишна, чтожъ вы смотрите? Уймите ихъ!..

Поздно. Убѣжали въ садъ. Крикъ, шлепъ. Плачъ. Наталья Ильинишна, или точнѣе, (кромѣ паспорта и роковыхъ минутъ) — Наташа ловить по одиночкѣ, что-то шепчетъ, смѣется и «ладушки» здѣсь и «сорока ворона» — уноситъ всѣхъ въ спальную. У самой голова кругомъ идетъ. Развѣ справиться? Въ прошломъ году кончила гимназію. Какіе-то трехмѣсячные курсы прослушала — все больше о ритмической гимнастикѣ и о дѣтскихъ библіотекахъ и прямо въ 62-ую. Но старается. Коммунистка — вѣритъ: личинки, соты, трудовое воспитаніе, — лѣсъ, дальше грядущее — поле — съ праздниками, прыгающими Далькрозами и васильками, а надо всѣмъ огромная красная звѣзда на груди товарища Курина. Былъ съ ней въ «Союзѣ Учащихся», теперь герой, — на посту — «политком». Правда, Наташа не только ему, себѣ признаться боится, что, вспомнивъ горбатую спину въ куцомъ пальто съ портфелемъ — загорается вся, что кромѣ Союза, личинокъ, сотъ и звѣзды есть другая звѣзда, слабость въ ногахъ, духота, любовь. Но только стоитъ вспомнить, и все — легко, милъ Балабасъ, ласкается, шалитъ, постукиваетъ нѣжно:

«Есть такая палочка,

Палка-застукалочка…»

Уняла. Уложила. Тихо. Только Колька, ручкой пославъ поцѣлуй, убѣжалъ: пронюхалъ, гдѣ Силина кислое молоко ставитъ. Берта Самойловна лежитъ съ мокрымъ полотенцемъ — мигрень, тоска. Мечтаетъ: гдѣ-то есть Венеція, каналы, Ромео, ванная, кофе и Богъ. Добрый, понятный, какъ въ старенькой желтой книгѣ съ забавными буквами — отецъ сидѣлъ надъ ней, улыбался, дарилъ серебряный пятачекъ. Наташа читаетъ стихи — «Революціонная Муза»: «Красный макъ ты дикъ и чистъ,

Братъ мой, юный коммунистъ!»

Читаетъ. Боится дохнуть. Облетятъ лепестки — знамя, макъ, губы, его губы — и хочется приписать на поляхъ:

«Товарищъ Куринъ — политкомъ. Война со всѣмъ міромъ. 12-ое января 1918 г.» (день, когда его увидѣла впервые на митингѣ въ 3-ей гимназіи).

Ребята какъ будто всѣ спять. Но нѣть, — Поля выползла, идетъ къ Балабасу. Чудн а я любовь! Полѣ девять лѣтъ. Въ разрядѣ невропатовъ. Не можетъ сама ѣсть — кормятъ съ ложки. Если не раздѣть — ляжетъ въ платьѣ. А словами — пугаетъ: о числахъ, о раѣ, о бѣлыхъ крылатыхъ коняхъ. И вдругъ — стихи. Берта Самойловна ее до безпамятства любитъ. Мечтаетъ — кончится все, уйдетъ и Полю возьметъ. Она будетъ поэтессой. Геній, слава, біографія и еще Венеція или Ницца — все равно, — лишь бы съ кипарисами и съ кофе. Поля боится дѣтей. Только съ Балабасомъ сжилась. Разсказываетъ ему странныя вещи — какъ птица вскормила Христа, и Христосъ не могъ улетѣть, остался съ людьми, а думалъ, что крылья есть, вѣдь жилъ съ птенцами, упалъ, расшибся. Говоритъ, смѣется, плачетъ. А Балабасъ сочувственно мычитъ и густо пускаетъ на рубаху слюну. Сейчасъ подошла: