Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах [старая орфография]

— Мы сдѣлаемъ въ Европѣ революцію. Ты думаешь, я парикмахеръ — я политкомъ!

Но это для фасона. Ліи:

— Я боюсь тебѣ сказать. Ты знаешь. Я даже, несмотря на убѣжденья, пойду къ раввину. Лія, я говорю вотъ эти резолюціи — и все о тебѣ… Меня повѣсятъ. Но это ничего. Вѣдь я люблю…

Ночью Лія осмѣлилась. Отцу — онъ спать не хочетъ, все ждетъ и ждетъ — одно лишь слово: — Заликъ.

Гнршъ ласково погладилъ смуглую, прожженную давнимъ Хананейскимъ солнцемъ руку:

— Я знаю. Обожди немного! Онъ придетъ! Женихъ.

Чека схватила Мойшу за спекуляцію. Зайкевичъ ухмылялся:

— Хорошенькое дѣло. Отъ цадика съ письмомъ, а между прочимъ — сахаринъ. Онъ цадика и въ глаза не видалъ, а въ Бродахъ дѣлалъ «пейсаховку», изъ неочищеннаго спирта, безъ наблюденія раввина. Потомъ лакеемъ былъ въ кофейнѣ «Лео», и бороду ему вырвалъ полякъ за то, что онъ подалъ вмѣсто водки содовую воду.

Такъ говорить Зайкевичъ. Можетъ быть и правда. Гиршу все равно.

Зайкевичъ гордъ. Онъ презираетъ сахаринъ: торгуетъ брилліантами, марками, турецкими лирами. Почтенная торговля. Сознавая это, гордо несетъ, межъ комсомоловъ и солдатъ, по Бѣлопольской свой животъ, украшенный двумя рядами стеклянныхъ пуговокъ и золотымъ жетономъ — щитъ Давида. Важно — Дышковичу:

— Большая партія по девять тысячъ за сто…

Въ городѣ тревожно. Уже не только ружья — пушки. Заликъ прочелъ въ газетѣ, — «надо хлопнуть дверью» — подумалъ, и Зайкевича на всякій случай арестовалъ.

И, наконецъ, — громъ — бухъ! Суетня. Вокзалъ. Евсекція на крышахъ теплушекъ. Грибовъ вытащилъ изъ сундучка икону, хрипитъ:

Мы — имъ!

Изъ трубы дымокъ — наспѣхъ жгутъ мандаты, газеты, паспорта. Бухъ, бухъ. Богъ это близко!

Сарра, выкини ты красное одѣяло! Зачѣмъ ихъ волновать.

Бухъ! Ну, это рядомъ! Тихо. Смерть.

И только Гиршъ — поднявъ высоко къ небу рюмку съ водой — (горе, нѣть вина) — подпрыгиваетъ на столѣ, и славитъ Того, Кто подступаетъ — великаго Мессію.

Быть можетъ ламедвовникъ умеръ. Осталось только тридцать пять. Кто знаетъ? Но одно — погромъ.

Дома, какъ крѣпости. На улицѣ тяжелый цокотъ, пальба, вой. Дайнбергъ — изъ Кіева, пріѣзжій, адвокатъ — собралъ жильцовъ. Давать-ли выкупъ? Сколько? По кіевскому хочетъ:

— Выбрать предсѣдателя.

Но Зайкевичъ (утромъ изъ тюрьмы) не можетъ:

— Какіе разговоры! Кладите деньги!

Кладутъ. И даже Брейдэха изъ подвала принесла какую-то рваную латанную бумажку.

А кто пойдетъ давать? Есть въ домѣ русскій — учитель Тещенко — эс-эръ, большой добрякъ. Любитъ березку, духъ, народъ. Къ нему:

— Нѣтъ, что вы?.. Я не могу… Конечно, самъ я принципіально противъ, но…

Когда ушли — женѣ:

— Ты знаешь — я передовыхъ воззрѣній. Но есть въ евреяхъ нѣчто.

И жена:

— Еще бы! Чтобъ изъ-за жидовъ рисковать? Никогда!

Кто деньги дастъ? Совѣтскія и марки.

Вдругъ Зайкевичъ захрипѣлъ:

— Здѣсь Заликъ. Онъ вѣдь… Изъ-за него всѣмъ крышка.

— Выкинуть его, а будетъ упираться — позвать…

Заликъ слышитъ. Сначала ярость: зачѣмъ не хлопнулъ дверью. Потомъ одно — внизу въ каморкѣ Лія.

— Я самъ уйду — пускай берутъ.

Себѣ — пускай — вѣдь я люблю — и хрустъ руки и гдѣ-то райскій дождь — «Флеръ-д’Эспань» — брызги, слезы, вздохъ. Ушелъ.

Зайкевичъ — Гирша:

— А ты что думаешь? Ну, сумасшедшій ламедвовникъ?

Гиршъ весело къ нему — обнять.

— Вѣдь это-жъ праздникъ! Часъ! Мессія!

— Уберите вы его! Онъ спятилъ! Въ такое время, и шутить!..

Изъ комнаты вглуби ужасный крикъ: жена Зайкевича рожаетъ. Ни доктора, ни акушерки. Одна. Ужъ у воротъ гудъ, звонъ стекла, плачъ — напротивъ.

Собранія больше нѣтъ. Рубли и марки на столѣ. Всѣ скатились. Кто въ погребъ, гдѣ вино Зайкевича, кто подъ кровать, кто тщетно выть у запертой на двѣ цѣпочки двери Тещенко. Зайкевичъ, бросивъ жену — подъ лѣстницу. Посерединѣ двора лысая Брейдэха въ рубашкѣ на корточкахъ, молча ждетъ.

Гиршъ у себя:

— Лія, сейчасъ къ тебѣ придетъ женихъ!

И Лія — гдѣ страхъ? — улыбаясь — къ осколку зеркала. Къ груди прикалываетъ красную звѣзду. У Залика была на шапкѣ, онъ вчера снялъ, попросилъ припрятать. Увидитъ, и еще сильнѣй полюбитъ. Убрала каморку. Зажгла субботній семисвѣчникъ.

Гиршъ молится. Потомъ къ двери. Гремятъ засовы. Вышелъ. У воротъ на лошади — высокій. Гирша оттолкнулъ — и въ лавку. Заперъ. Гиршъ кругомъ во дворъ. Вопитъ:

— Пришелъ! Пришелъ!

Со второго, въ отвѣтъ, ужасный вопль, — рожаетъ.

Вышелъ. Гиршъ къ нему. Отгоняетъ — молчитъ. Идетъ къ подъѣзду. А кругомъ уже снуютъ другіе. Гиршъ хочетъ встрѣтить, возликовать, упасть. Помнитъ — «въ складкахъ одежды Богь…» Вцѣпился въ рукава. Ищетъ. Шаритъ. Грудь. Рука прилипла. Въ складкѣ теплое, святое — кровь. Гиршъ можетъ улыбнуться:

— Ты пришелъ, Шифсъ-Карта!

Гиршъ можетъ умереть.

Офицеръ брезгливо старика отталкиваетъ. Взглянулъ на френчъ и пятнышко тщательно вытеръ надушеннымъ платкомъ. Своимъ:

— Ну, можете почистить!

Потомъ на дверь, гдѣ вывѣска «Часовой мастеръ Гиршъ Ихенсонъ» — съ усмѣшкой:

— Сюда — не стоитъ. Здѣсь ужъ чисто.

Утромъ — тишина. Въ большомъ трехэтажномъ домѣ купца Зайкевича — никого. Только на второмъ — едва попискиваетъ, какъ мышь — забытый живой младенецъ. У воротъ лежитъ Гиршъ. Вѣтеръ гонитъ клочья желтой бороды. Крыльями упали, распластались фалды сюртука, А на лицѣ улыбка.

Еще люди спятъ, а солнцу некогда. Выходитъ палачъ, разгорается злобой, работаетъ. Томится скотина, земля трещитъ, а въ цѣпкихъ Иродовыхъ рукахъ младенчиками хрустятъ сухіе колосья. Гляди хоть годъ. — Не будетъ дождя. Не будетъ хлѣба. Ничего не будетъ.

Вмѣсто тучъ, проходятъ надъ Кореневкой «слыхи». Этихъ — сколько хочешь. Толку мало, но нужно же на чемъ нибудь душу отвести, не то подъ яснымъ небомъ ляжешь на брюхо, мухоморомъ вспухнешь, лопнешь, изойдешь поганой трухой.

Гнѣдовъ — предсѣдатель Совѣта. Въ единомъ ликѣ — троица: по сезону — кулакъ, середнякъ и бѣднота. Аминь! Четыре года воевалъ — философъ. Бурчитъ: «вотъ я те закачу резолюцію!» Ясно — можетъ. Съ коммунистами — красный медъ. Даже въ губернскомъ листкѣ пропечатали: «такой пролетарій опора Совѣтской власти». Съ попомъ исключительно — престолонаслѣдіе. За то: сундукъ — доверху царскія, — зеркало — во всю избу, въ праздникъ — рыжій сюртукъ и зеленый платокъ вокругъ шеи. Прошлой зимой — хлѣба много было — городскіе пріѣзжали мѣнять. Правда всѣ привередничали: кто дай «собачку», чтобъ лаяла здорово, кто велосипедъ, кто граммофонъ съ нѣмецкимъ маршемъ. Но Гнѣдовъ всѣхъ превзошелъ, до преклоненія потрясъ: