Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах [старая орфография]

Въ Фастовѣ 5 погромовъ

Въ Бѣлой Церкви 3

Въ Жмеринкѣ 3

Въ Елизаветградѣ 6

Въ Житомірѣ 2

А въ Бердичевѣ? Скажите, неужели въ Бердичевѣ ни одного?

Какъ объяснить? Все дѣло въ числахъ. Есть буква ламедъ — значитъ 30. Есть вовъ — 6. Вотъ ради ламедъ-вова, ради 36 праведниковъ Господь щадилъ Бердичевъ. А кто они такіе, эти ламедвовники? Подумать можно — раввины, ученые изъ іешибота, подрядчикъ Хайнбергъ, построившій глазную лѣчебницу, купецъ Дышковичъ, который на Пасху къ сейдеру сзываетъ взводъ солдатъ. Подумать можно все. На самомъ дѣлѣ ламедвовники спрятаны глубоко. Конечно, выложить семнадцать тысячъ на больныхъ — трудно. Но еще труднѣе улыбнуться Богу. А этого не могутъ ни Хайнбергъ, ни Дышковичъ, ни раввинъ. Вотъ развѣ часовщикъ съ Житомирской, Гиршъ Ихенсонъ.

Число для человѣка — часъ. Когда предъ смертью томленье — тянется глазъ къ циферблату, хоть некуда спѣшить, и если глазъ не видитъ — хрипъ:

— Который?

Маленькое вертится, снуетъ и, напрягаясь, двигаетъ большое. Когда же срокъ, изъ мѣдной груди раздается голосъ. Гиршъ знаетъ — чистый — радуетъ, сиплый, злой — печалитъ. Еще въ секундахъ суть. Уйдутъ впередъ — обида, гордость. Какъ какой нибудь Дышковичъ, когда въ субботу изъ синагоги выходить чванный, руки заложивъ за спину, а впереди несется племянникъ Юзька, чтобы у подъѣзда позвонить: Дышковичъ въ субботу не звонитъ, онъ хочетъ быть ламедвовникомъ. А если будутъ отставать — тоже плохо. Зачѣмъ своей печалью всѣхъ печалить? Пока заведены — должны итти. Хорошіе часы у Гирша!

Тяжелые часы. Дочь вышла за скрипача изъ Балты. Позвали въ офицерское собраніе, къ утру разбили скрипку, скрипача раздѣли, продержавъ часокъ въ боченкѣ съ кислымъ пивомъ, вываляли въ снѣгу, какъ въ мукѣ. Простудился. Отскрипѣлъ. За нимъ — жена. Осталась Гиршу внучка. Какъ дочь. Зоветъ отцомъ. Съ ней вдвоемъ. Сынъ далеко — въ Америкѣ. Пишетъ рѣдко — забылъ языкъ, а можетъ быть это Божьи слова невнятныя и страшныя. Обѣщаетъ Гиршу радость. И Гиршъ улыбается, боясь спросить другихъ — смѣяться станутъ. Особенно одно чужое и таинственное слово: «Шифсъ-Карта».

— Еще немного. Будетъ хорошо. Къ тебѣ придетъ «Шифсъ-Карта».

Изъ года въ года. И стало это слово, въ часы бѣды, когда и самые хрустальные хрипятъ уныло — утѣшеньемъ, неизрѣченнымъ именемъ, улыбкой Бога. Другіе тоже въ субботу за столомъ поютъ. Онъ пѣлъ: «Шифсъ-Карта», минуя стѣны синагоги прямо къ Нему, Его по имени любовно окликая своимъ тщедушнымъ голоскомъ. Говорили — «спятилъ», — такъ обо всѣхъ, кто очень любитъ, говорятъ.

На Житомірской, въ началѣ, большой доходный домъ Зайкевича. Дорогія есть квартиры: араукарій, дама въ рамѣ, бра. У Гирша за лавкой — темная каморка. Такъ гонятъ — гіацинтъ, стебель тонкій, хрупкій, подъ колпачкомъ — худа, въ углу испуганная Лія. Въ первый годъ войны испугали. Пятнадцать было.

Вошелъ фельдфебель — захотѣлъ. Сивушный духъ, и рыжій усъ штыкомъ царапнулъ шею. Отдѣлались — будильникъ взялъ. Ушелъ. Съ тѣхъ поръ всего боится. Звуки свои, понятные: бой сердца, шмыганье часовъ въ лавченкѣ, кашель-лай отца. Чужіе, страшные: ребячій смѣхъ во дворѣ, плескъ кроткихъ голубей, въ печуркѣ вѣтеръ и пуще всѣхъ, шаги на улицѣ. Боится. Нищета. Безъ блузки развѣ можно выйти на Бѣлопольскую, гдѣ дочки Зайкевича, всѣ въ крэпъ-де-шинѣ, прослушавъ оперетку «Тателе», проходятъ, обростая женихами? Въ каморкѣ пахнетъ кислымъ хлѣбомъ и отцомъ — десятилѣтній, непровѣтренный сюртукъ, нюхательный табакъ и старость.

Прекрасна Лія, далекой библейской красотой. Разъ въ году отцу приносятъ вѣтку пальмы и лимонъ изъ Палестины. На вѣтку смотритъ, нюхаетъ лимонъ, средь духа хлѣбнаго и коечныхъ лохмотьевъ. Такъ Лія здѣсь: лимонъ и вѣтвь. Богъ тоже иногда груститъ, въ минуту грусти онъ выдумалъ Бердичевъ, пристава и нищету. А Лію далъ, чтобы помнили, какъ можетъ Онъ порою улыбаться.

Парикмахеръ Заликъ влюбленъ въ Лію. Горькая любовь! Ей только слово скажешь — замечется, чуть вскрикнетъ, забьется въ уголъ, гдѣ скарбъ и мыши. Еще одно — и остановятся часы въ лавкѣ, Гиршъ съ улыбкой окаменѣетъ, Лія навѣкъ уйдетъ. Вѣдь сохнетъ вѣтка, отъ лимона — только запахъ на рукѣ.

Ежикомъ стрижетъ, и вдругъ забудетъ, вопьется въ плоскогорье, — горы, пропасти, — скандалъ. Усъ отхватитъ. Изрѣжетъ бритвой, и даже не стыдится. Подъ скрипъ ножницъ, плескъ воды и шутки слышитъ хрустъ заломленныхъ рукъ. Гиршъ знаеть — стрѣлка бѣжитъ наверхъ: часъ любви.

Ей Заликъ ничего не говоритъ, но приручилъ къ своимъ шагамъ и робко часами сидитъ на сундукѣ. Гиршъ поетъ «шифсъ-карта». Лія чахлый уголь раздуваетъ. Сидитъ.

И только разъ, въ апрѣлѣ, когда даже въ Бердичевѣ сирень растерянно кидается въ лицо, не выдержалъ. Схватилъ пульверизаторъ «Флеръ-д’Эспань», вбѣжалъ къ ней, завизжалъ: «моя!» и началъ брызгать. Райскій дождь. Она не убѣжала. Грустно улыбнулась. А больше — не могла.

Старый Гиршъ болѣлъ за внучку. Ей время Залика признать. Лечь рядомъ съ мужемъ. Легкимъ вскрикомъ отмѣтить первый часъ. И громкимъ воемъ — рожая сына — второй. Болѣлъ, но крѣпче боли вѣрилъ. Иногда опаздываютъ, станутъ, — дунешь и пойдутъ.

Кожаный картузъ, готовый пожрать опухшіе, слезящіеся, жалкіе глаза. Одинъ съ лупой — внутрь часовъ глядитъ, мудрецъ. Другой — гуляка — на Лію, въ небо — радуется міру. На шеѣ красный платокъ. И сюртукъ, тотъ, отъ котораго уютъ, тоска и старость, древній, почти что вавилонскій. Ноги мерзнутъ. Болятъ почки. И все же радость.

Канунъ субботы. Бѣдную каморку пристыдили, она подтянулась, прибрала лоскуты, боится дыму напустить, не дышетъ. Изъ синагоги — Гиршъ. Смуглый хлѣбъ съ завитушками, хрустящими, теплыми, какъ пальчики Ліи. Надъ нимъ — развязали золотыя крылья — роятся свѣчи. Гиршъ нюхаетъ изъ старой оловянной башенки, съ флажкомъ, что вертится звеня, — гвоздику. Другіе радость видятъ или слышатъ. Еврей же долженъ нюхать, какъ старый волкъ весною на проталинѣ, принюхиваться долженъ къ жизни. Гвоздика пахнетъ хорошо, дурманно, далекимъ пахнетъ. Средь бердичевскихъ сплетенъ, заказовъ и долговъ, средь доктора Циповича, который хочетъ подарить вдовѣ Лурье часы позолоченныя съ накладнымъ велосипедомъ, умаслить и жениться, средь Рябова, который требуетъ за промысловое стѣнныя съ боемъ и, ругаясь, уже сломалъ стекло, средь Финкельберговъ, жадныхъ, ссорящихся — что ни мѣсяцъ, то починка — бьютъ часы, какъ будто часы не Божье сердце — средь этой суеты и скуки — гвоздика остро пахнетъ востокомъ, шалашомъ, библейскимъ тукомъ и святой «шифсъ-картой.»

Есть праздникъ симхасъ-тойре. Въ этотъ день Господь желаетъ радости и смѣха. Дышковичъ, выпивъ чашку сливокъ (вино — боится — глотнешь и сонъ), становится на стулъ, женѣ разбухшей съ брилліантовымъ павлиномъ на животѣ, кричитъ, чтобъ щекотала подъ мышками. Щекочетъ изо всѣхъ силъ. Но Дышковичъ не смѣется, еле-еле искривитъ свой хмурый ротъ. А Гиршъ отопьетъ жидкаго чая и улыбнется — прямо вверхъ, по дѣтски. Зло, конечно, есть. Изгнаніе, война, рыкъ и топотъ пристава, печали Ліи, ссоры Финкельберговъ. Но все это затѣмъ, чтобы внезапнѣй и милѣй, прорвавъ тучи надъ запуганнымъ, золотушнымъ Бердичевомъ, раскрылась улыбка Господа. И какъ въ отвѣтъ не улыбнуться?