Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах [старая орфография]

— Мы взяли домъ паромщика, германцы потеряли сорокъ тысячъ, призвали восемнадцатилѣтнихъ, настроеніе превосходное.

Гулъ. Науэнъ:

— Домъ паромщика очищенъ отъ французовъ, потери противника — двѣнадцать баталіоновъ, призвали пятидесятилѣтнихъ, всѣ рвутся въ бой.

Скрежетъ. И настаетъ. Курносый вольноперъ Киренко по бумажкѣ шлетъ россійское — «всѣмъ, всѣмъ, всѣмъ.» Вильсону, Клемансо, королю Эммануилу, Папѣ, негусу коптовъ, углекопу Силезіи, кайзеру, рикшѣ, рабочимъ Лидса, папуасамъ, Альпамъ, Гималаямъ, нильскимъ аистамъ, каменной трухѣ всѣхъ Римовъ, золотозубой муміи въ покояхъ Лувра и будущему человѣку — всѣмъ — въ ночь. Гудъ растетъ и бьются ярче искры, будто въ небо отбылъ междупланетный кольцовый трамвай. Всѣмъ:

— Свергли… протягиваемъ руку… на стражѣ… міру миръ…

Оттрещали. Тихо. Киренко смотритъ. Крупный тяжелый снѣгъ. Залапитъ, задушитъ. Жить не дастъ. Расписки — нѣть. И послѣ треска уже другой — стрѣляютъ. Бабій вопль:

— Батюшки, застрѣлили!

Брань, снова тихо. Снѣгъ — пластомъ.

Въ редакцію газеты «Пти Нисуа» — снарядъ. Телеграммы Гаваса.

«Эйфелева башня приняла…»

И стая словъ — осколки. Редактору сифонъ и полотенце мокрое — онъ слабъ здоровьемъ и католикъ.

— Все кончено!

Владѣлецъ типографіи отъ неожиданности икнулъ, потомъ метнулся къ картѣ:

— Хорошо, что далеко, а впрочемъ… Пресвятая Дѣва! Что думаетъ префектъ — хватать ихъ, разстрѣливать изъ пулемета! Эй!..

А молодой наборщикъ Поль у кассы блаженно улыбается, и будто имя Бога складываетъ, умиленный, шесть обычныхъ буквъ въ таинственное имя: «S-o-v-i-e-t».

Сложилъ, прочелъ еще, явственно услышалъ:

— Трахъ!..

Но вспомнилъ префекта. Промолчалъ.

У Вандэнмэра недобрый день. Съ утра, Нѣмцы взяли домъ паромщика. Брюссель, Эмиль и 17–19 авеню д’Аръ уѣхали еще дальше. Со счетами плохо. Изъ Россіи — ничего. На Променадѣ встрѣтилъ m-lle Кирэль. Ужъ не Веста просто, а мраморная, изъ музея. Ни слова. Ясно — гдѣ колье Лялика съ сапфировой наядой? А денегъ нѣтъ. Обѣдъ невкусный — тяжелый ростбифъ подавилъ и раздавилъ. Рѣшился — въ казино. Сначала мелко. Потомъ крупнѣй. И послѣ — разгулъ. Недаромъ говорили, что въ жилахъ Вандэнмэровъ по женской линіи — испанская кровь. Чѣмъ не испанецъ? — тысячу за тысячей — герой, безумецъ. А шарикъ прыгалъ, издѣваясь, убѣгая, несъ гибель. Поставить на первую дюжину — 14, на шесть послѣднихъ — 29, на четъ — 11, на красный — черный, на номеръ — нуль, и безъ конца. Вышелъ запотѣвшій, томный, съ ростбифомъ тягчайшимъ въ желудкѣ, — съ тяжестью на сердцѣ. 140 тысячъ — проигралъ. Теперь одна надежда — ртуть. Послѣ люстръ казино — глаза пугаетъ солнце. Ручными лягавыми юлятъ волны.

Мальчишка — наглецъ — выигравъ сотню, говоритъ поджидавшей его на ступенькахъ дѣвушкѣ:

— Теперь мы обезпечены, ты моя, сегодня ночью будемъ вмѣстѣ…

Беретъ розу у торговки, отсчитываетъ мѣдь, и цвѣтокъ торжественно подносит, будто это колье отъ Лялика. Хрипъ продавщицы:

— Вечерній выпускъ… Въ Россіи…

Что въ Россіи — не знаетъ. Знаетъ — что-то, за что навѣрное купятъ. Вандэнмэръ «Россію» не слышитъ. Еще растерянный и отчужденный, машинально даетъ су, беретъ листокъ.

Испачкалъ руки краской. Вытираетъ тщательно носовымъ платкомъ. Потомъ — скамейка подъ пальмой, — глядитъ на кроткихъ лягавыхъ, на жирныя бѣлыя виллы, на наглеца, въ нетерпѣніи ужъ цѣлующаго смуглую ниццарку, глядитъ, и хочется, очень хочется жить. Ростбифъ, проигрышъ, домъ паромщика, мраморъ Весты, переварившись, исчезли.

— Чтожъ, вывезетъ «Меркюръ»! Вотъ скоро-скоро — переводъ…

Спокойно развертываетъ газетный листъ. Заголовокъ и нѣсколько неслыханныхъ ужасныхъ словъ. Газета скользитъ на песокъ. Всего, надъ чѣмъ Киренко радѣлъ, не прочелъ. Но понялъ. Встаетъ. И четко — какъ ходятъ на службу къ часу, чтобъ не опоздать — идетъ вдоль миртъ и розъ, въ дремлющую мирно «Ля Мюэттъ».

Вечеръ быстръ и мягокъ. Бархатистой лапкой накрылъ дома, холмы и кипарисы. Глянецъ оливъ. Снятое молоко смирившагося моря. Звѣзды — Сиріусъ, Кассіопея и тысячи еще — густая тля. Подъ ними, въ саду «Ля Мюэттъ» — созвѣздья астръ. Пахнетъ горькимъ миндалемъ и югомъ. Играютъ дѣти, выкрикиваютъ звонко: семь, восемь, девять. По шоссе беззвучно скользятъ автомобили. Камердинеръ Жакъ на скамейкѣ куритъ трубку. Вдругъ — «трахъ».

Трубка выпадаетъ. Еще дымитъ въ травѣ. Онъ — въ домъ. У огромнаго стола, гдѣ рамы фотографій, прессъ-папье, балансы, въ креслѣ бьется Вандэнмэръ. Приподымается, руками тычетъ, какъ будто ищетъ рукава пальто, и медленно сползаетъ на коверъ, рядомъ газета: — Радіо «всѣмъ — всѣмъ» и черная игрушка завода «Вандэнмэръ и С-вья,» въ Сэренъ близъ Льежа.

«Пти Нисуа.»

«Еще одна невинная жертва злодѣяній большевиковъ.»

Вѣнки — отъ министра изящныхъ искусствъ, отъ сиротъ — пожертвовалъ какъ-то солидный выигрышъ, — отъ директора казино. Отъ служащихъ парижской конторы «Меркюръ де Рюсси», скромный, изъ георгинъ — ждутъ расчета, но на лентѣ — «незабвенному генію халчакскихъ рудниковъ».

А въ Халчакѣ засѣданіе совѣта.

«Отобрать.» «Реквизировать.» «Распредѣлить.»

Егорычъ свое.

— Ну развѣ въ этомъ дѣло? Веліара, то есть хранцуза борзого съ двумя клешнями, съ внуками и всѣми сродственниками — въ бутъ.

Не знаетъ о легкомъ вечерѣ въ далекой «Ла Мюэттъ.» А зналъ бы, не унялся. Это только такъ, для виду. Главный — живъ, бодрится, пьетъ ртуть, батальоны жретъ, готовится итти на жалкій Халчакъ — перемолоть на мельницахъ людскія кости, труху посѣять, сжать чертятъ, рогами — коперъ-то во какой! — небо пропороть. Ни солнца, ни души не будетъ — только ртутное сословье, дьявольская шмыготня.

Еще четыре года. Халчакъ готовъ, какъ патріархъ ветхозавѣтный, пресытившись жизнью, отойти. Четыре — и какіе! Шестнадцать разъ переходилъ изъ рукъ въ руки. Былъ штабъ добровольцевъ, и молоденькій офицеръ, напившись до разномыслья, въ ногахъ Егорыча билъ шомполомъ:

— Врешь, сукинъ барсукъ! Ты ряженая Колонтайша. Я тебя на іерусалимской осинѣ вздерну!

Но лѣвая нога, подумавъ, не сошлась — свернулась, какъ перочинный ножикъ. Поручикъ шлепнулся. Егорычъ уцѣлѣлъ. А послѣ, красные его шпыняли. А послѣ былъ Махно. А послѣ снова бѣлые. Волынка. Выжилъ. Пожалуй все, что отъ Халчака осталось — коперъ и борода Егорыча. Врагъ-сатана и страстотерпецъ въ овчинѣ.

Во всей Россіи — страсти. Христосъ одинъ, и нѣсколько часовъ. А здѣсь сто пятьдесятъ милліоновъ, года. Мстятъ небо и земля, правительства, крахмальные воротнички, философы, паровозы — всѣ мстятъ. За «трахъ», глухую ночь, когда среди гранитовъ пролились шрапнели, кровь и сумасшедшая, неслыханная нѣжность. Сводки. Ѣдятъ собакъ, кошекъ. Мало — еще пометъ. Еще — дочь, отецъ. Еще — киргизъ какой-то съѣлъ сѣдло, распухъ и громко лопнулъ. Еще — комъ земли. И говорятъ — пятнадцать лѣтъ дождя не будетъ. Напрасно жаднымъ глазомъ щупать барометръ. Хотѣли всѣхъ обнять — Киренко помнитъ — «а мы, мы, Эйфелева, Науэнъ и многіе иные, васъ запремъ, оттиснемъ, чтобъ была Сахара, лопнувшій киргизъ и пустота.» Поля, дома, сердца — и всюду засуха. И всюду стрѣлка не падетъ на миллиметръ. Вотъ месть за ртутнаго владыку Вандэнмэра!