Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах [старая орфография]

Въ Горбовкѣ — смятеніе — итти? не итти? Отвыкли. И кто лежитъ въ жару, а кто послѣ сыпняка ногами цѣлое Ресефесеръ выводитъ. Силъ нѣтъ.

Но будутъ платить мукой. Итти! Итти! И даже старый Сизовъ въ бреду приподнимается, ползетъ въ Халчакъ:

— Забойщикъ я первѣйшій! Дай хлѣбца! Ну, дай!

Уссу же мечетъ страшные бѣлки. Онъ видѣлъ вождей Геро, львовъ, раненыхъ въ пахъ, духовъ Чада, онъ видѣлъ больше — бѣлыхъ, войну, Парижъ. Его теперь ничѣмъ не удивишь.

Егорычъ утромъ узналъ. Сразу рѣшился. Пострадаетъ, но спасетъ. Хоть голова въ огнѣ и тѣло ломитъ, будто по нему гремитъ телѣга — видно сыпнякъ не миновалъ — ну, все равно. На это хватить силъ. Восемь лѣтъ объ этомъ думалъ. Мимо домика прошелъ. Уссу. И задрожалъ. Съ арапами! Да, жарко будетъ. За такое дѣло берется слабый человѣкъ. Ужъ руку опустилъ. Поколебался. Но земля раскрылась. Увидалъ глубоко — въ бутѣ — Андрюшка, бѣленькій ягненокъ, убіенный отрокъ лежитъ и руку отцовскую приподымаетъ.

— Рази!

Да, онъ пойдетъ! Подыметъ камень, красный, халчакскіЙ, можетъ тотъ, что обвалился на ленъ волосъ. Повергнетъ. Стащитъ съ неба.

Уссу взялъ сонъ. Егорычъ караулилъ. Въ окошко — быстро скокъ. Въ тулупѣ — съ кусачей шерстью, съ колючей грязной бородой, красный, какъ киноварь халчакская — въ жару. И камень. А Францъ сидитъ и пишетъ. Маленькій, въ спортивной курткѣ, въ обмоткахъ — не человѣкъ — игрушка. Отчетъ въ правленіе — предварительный осмотръ законченъ. Необходимо… Что — не дописалъ. Глядитъ на бороду — дремучій лѣсъ — запутаться легко, и непонятно — привыкшій командовать сотней маклеровъ при скупкѣ акцій, рабочими, барышнями въ «Инносансъ», туземцами при охотѣ на носорога — въ бородѣ заблудился, растерялся. Не зоветъ Уссу. Не пробуетъ спросить — зачѣмъ? откуда? Чуетъ — не воръ за банкой консервовъ, не грабитель, даже не убійца — хуже — Халчакъ, тяжелый духъ кровавой развороченной земли.

Но что это? Егорычъ тоже замеръ. Егорычъ стонетъ. И руку съ камнемъ будто кто-то тянетъ внизъ — не подымай! Да развѣ онъ такой — великій ртутный Веліаръ? Гдѣ же коперъ, клешня, желѣзная икра, золотой хоботъ? Щуплый, крохотный — почти Андрюшка. И подымается изъ живота до самыхъ вѣкъ — уже замокшихъ — душная, густая жалость. Болотный паръ. Подходитъ, щеку Франца щекочетъ паклей бороды:

— Эхъ, видно даже ртуть тебѣ не впрокъ! Гляди, какой лядащій!

И жалостный, мимо Уссу — отъ обманувшаго хранцуза — въ пустоту.

Гдѣ былъ коперъ и жизнь — теперь дыра. Не надо рыть могилы — готовая для всѣхъ — и для Андрюшки и для крылатой съ огнеперыми бровями, которая лежала и подъ люстрой дворцовой, и подъ лучиной Горбачевскаго совѣта — мертвая весна, и для нея, и для Егорыча. Одна для всѣхъ. Брелъ — отъ любви и жалости не видѣлъ и утонулъ легко. Птица — въ поднебесьѣ, рыба — въ пучинѣ, человѣкъ — въ землѣ.

Когда Егорычъ вышелъ, Францъ оправился. Позвалъ Уссу. Ругалъ. Странныхъ словъ Егорыча не понялъ — прошумѣли мимо. Вѣрно пьянствуютъ отъ недостаточнаго питанья. Вдругъ почувствовалъ ниже лѣваго соска уколъ и зудъ. Брезгливо поморщился, раздѣлся и дегтярнымъ мыломъ вспѣнилъ грудь. Потомъ дописалъ: «необходимо прислать еще три большихъ камерона. Черезъ двѣ недѣли надѣемся приступить къ работѣ.»

Но работы не начались. На тринадцатый день Францъ слегъ. Не помогли ни колоніальная аптечка, ни дегтярное мыло, ни стажъ въ Того. Лежитъ и слышитъ — сѣра. Термометръ подъ мышкой. Ртуть растетъ стремительно. Все выше, выше. Щеки щекочетъ пакля. И сердце, сердце… Колетъ! Вотъ здѣсь, подъ соскомъ. Потомъ все ходитъ, прыгаетъ, юлитъ. Наконецъ, разступается — внизу дыра, тащитъ старикъ какой-то за ногу. Держится. Клокъ простыни. Пальцы слабѣютъ. Хрипъ — и все.

Врачъ:

— Не выдержало сердце.

Четыре инженера, одиннадцать служащихъ, негръ Уссу, колоніальная аптечка и недоѣденные консервы въ спеціальномъ вагонѣ ѣдутъ черезъ Ригу — къ себѣ.

Эмиль читаетъ фельетонъ воскресный: «Послѣднія изысканія ученыхъ. Люди быть могутъ безсмертны. Клѣтки»… И сладостный зѣвокъ. Жена наигрываетъ Мендельсона. У жены прекрасный слухъ, чувствительность и лучшій бюстъ въ Брюсселѣ — на тонкомъ станѣ два Везувія. Сейчасъ пойдутъ — и видитъ голубую пижаму, взволнованную сладостнымъ землетрясеніемъ. Стукъ. Лакей. Телеграмма:

«Францъ Вандэнмэръ скончался тифа выѣзжаемъ Брюссель.»

Жена намѣревалась всплакнуть — Эмиль остановилъ. У него слишкомъ любящее сердце и больные нервы. Не надо слезъ.

— Я-жъ говорилъ, что Россіи нѣтъ. Халчакъ — это тифъ. Чтожъ, Францъ погибъ, погибла ртуть. За то я убѣжденъ, что послѣ рѣчи Бенеша чешскія кроны взлетятъ на десять пунктовъ. Францъ былъ фантазеромъ. Мы ограничимся Брюсселемъ — 17–19 авеню д’Аръ.

Жена, вся проясненная:

— Конечно. И потомъ, нашъ маленькій Луи не фантазеръ. А онъ наслѣдникъ фирмы «Вандэнмэръ и С-вья.»

Эмиль потянулся:

— Теперь больше объ этомъ не надо говорить. А то…

Подумалъ — а то пойдутъ элегическія воспоминанія — дѣтство, какъ онъ прощался на вокзалѣ, какъ любилъ кататься и прочее. Потомъ будетъ неловко приступить къ главному, то есть къ голубой пижамѣ.

Ушли, и на двуспальной голубымъ сатиномъ, пухомъ подушокъ, легкимъ храпомъ затянулась черная халчакская дыра.

А въ Горбачевкѣ изъ вздоховъ, шопота, поклоновъ рехнувшейся Арины — лѣпилась дивная легенда. Былъ старикъ. Стоялъ. Не сдался. Умеръ мученической смертью. Мотыгой попиралъ усатаго въ цилиндрѣ — какъ плакатъ — икона на станціи Юзовка. Въ хатахъ умирали. Сыпнякъ усталый, обожравшійся послѣднихъ, нехотя, зѣвая доѣдалъ. Жизнь кончалась. Но создавалось — Егорово житіе. И только не было старенькаго послушника, чтобъ записать его гусинымъ, съ киноварью прописныхъ, на кожаные твердые листы. И не было поэта — снова услышать музыку — хрустъ, скрежетъ, частушекъ плачъ и бой сердецъ — поздно — умеръ. Даже корреспондентъ губернской «Бѣдноты» о чудномъ вымыслѣ не узналъ. А сказка шла — въѣдалась въ солому крышъ, въ землю рыжую подъ снѣгомъ, въ овчину тулуповъ, въ самый воздухъ, чтобъ новые, надышавшись, встали, кровью побрызгавъ, пробудили мертвую, и вновь огромнымъ «трахомъ», майскимъ Октябремъ заставили-бъ Эмиля иль Луи сползти на мягкій коврикъ кабинета.

А въ Халчакѣ — ничто. Опять не мѣсяцы, но время. Пустота. Описанъ кругъ. Растолкали землю, она дала, потомъ взяла и, наконецъ, уснула. Весна. Жалчайшая трава. Ни птицы, ни овцы. Конецъ, похожій на начало — самый трудный, самый легкій, конецъ концовъ, небытіе.

Въ «Комитетѣ помощи жертвамъ погромовъ» счета и счеты. Сколько?