Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах [старая орфография]

Улыбался. Будто старый пергаментный свитокъ Торы — прятали его въ подвалахъ, чердакахъ, подъ половицей, средь печной золы, отъ запорожцевъ, отъ польскихъ усачей, отъ бородатыхъ русскихъ — вынесли на солнце. Заскрипѣла кожа, буквы закружились и Тора улыбнулась давшему ее.

У стараго еврея — мудрость — когда тихо — можно откупиться, пройти сторонкой, вобравъ и бороду и душу въ сюртучекъ, прожить свое. Когда шумятъ — конецъ. Теперь шумятъ. Даже ночью. Нельзя уснуть, Гиршъ томится. Страшнѣй всего, что приставъ и тотъ исчезъ. Погромъ? Какой же безъ него погромъ! Все непонятно. А другіе рады. Заликъ расхрабрился, бросилъ мылить, шляется по городу, у каждой двери вытягиваетъ изъ бумажнаго воротника общипанную птичью шею, визжитъ:

— Долой!

Какія вещи говорятъ! На Бѣлопольской одинъ пріѣзжій увѣрялъ — не только пристава, «черты» не будетъ, и старухѣ Брейдэхѣ, у которой одна курица, да и та несется разъ въ недѣлю, по пятницамъ, крикнулъ:

— Хотите, гражданка, ѣзжайте хоть сейчасъ въ Москву!

И Брейдэха, отъ ужаса, обронивъ свое единственное украшеніе — парикъ, лысая, къ себѣ засеменила. Даже не взглянула, снеслась ли курица. Прямо на сундукъ, закрыла лицо руками, чтобъ не видѣть чудовищныхъ вещей: толпа, крикунъ въ бараньей шапкѣ, Москва, жандармы, царь и смерть.

Кругомъ все поплыло. Стоялъ на Бѣлопольской противъ Лѣтняго Сада городовой — харкунъ и плутъ: меньше полтинника не бралъ. Смыло. Всѣхъ смыло. Дома не сидятъ, даже не гуляютъ, собьются вмѣстѣ и бѣгомъ — куда? Какъ море. Гиршъ мальчикомъ былъ десять дней въ Одессѣ. Море — это страшно. Теперь оно въ Бердичевѣ. Гиршъ молится:

«Борухъ ато Адонай Элогейну!»

И весь качается, руками плещетъ: хочетъ выплыть изъ пучины — выше, гдѣ добрый Богъ протягиваетъ людямъ желтую диковинную вѣтку и заморскій лимонъ.

Съ каждымъ днемъ все хуже. Солдаты приходили. Цѣловались. У вокзала стоитъ приказчикъ Берка изъ корсетнаго, весь въ пуляхъ. Можетъ стрѣлять сразу и куда захочетъ. Дышковичу надо накладную взять, боится мимо прошмыгнуть. А можетъ Берка въ это время загорится, свистнетъ прямо въ животъ Дышковича? Пусть пропадаетъ лучше грузъ. Заликъ клянется: есть еще страшнѣе — аптекарскій ученикъ Вульфъ за бутылку спирта получилъ отъ солдатъ пушку, спряталъ ее на чердакъ среди пасхальной посуды и хвастаетъ, что скоро станетъ править Бердичевымъ. Ну, развѣ можно жить? Никто не обижаетъ. Всѣ смѣются. Значитъ — плохо. Какіе-то мальчишки собрались въ саду, постановили: Тору отмѣнить, на косякахъ дверей прибить десять пунктовъ революціонной дисциплины:

«Стой съ винтовкой, чтобъ оградить завоеваніе революціи!»

Въ тюрьмѣ сидитъ огромный важный генералъ. Смѣльчаки глядѣть ходили. Зубами лязгаетъ, коситъ кровавымъ глазомъ, ждетъ. Какъ выйдетъ — приступитъ. Вчера ночью Гиршъ слыхалъ — у двери въ лавку акцизный Грибовъ, пробасилъ:

— Вотъ скоро вамъ покажутъ!..

Гиршъ старъ и мудръ. Онъ знаетъ хорошо кому и что покажутъ. Онъ знаетъ — наступаетъ. Томленье. Лія видитъ — уйдетъ отецъ, тогда?.. И еще пугливѣй въ уголъ. А Заликъ осмѣлѣлъ, — въ петлицѣ лента, самъ себя куда то выбралъ, — и господинъ. Лія его боится, хоть ночью часто снятся наглые глаза и красный полосатый галстухъ. Кричитъ со сна, какъ птица.

Іомъ-Кипуръ. Синагога — корабль. Гребутъ. Въ тѣлѣ легкость, но трюмъ сердецъ наполненъ грѣхами — тысяча грѣховъ своихъ, чужихъ и вплоть до третьяго колѣна. Корабль кренится. Жалобно вздыхаетъ кормчій, среброголосый курчавый раввинъ. Тамъ за стѣной солдаты, флаги, стрѣльба и бурые листки:

«Товарищи, всѣмъ — все!»

А выше надъ синагогой, надъ вокзалами, надъ трехъ-этажнымъ домомъ Зайкевича, надъ воробьями, пулями, надъ пѣсней кантора — раскрыта Книга. Судъ. Скрипятъ тысячелѣтніе вѣсы. Сколько — кому. Не всѣмъ. Не все. Но доли, четвертныя, шестнадцатыя — сынъ, разлука, смерть. На хорахъ, гдѣ ласточками предъ зимой дрожатъ и никнутъ женщины, старуха Брейдэха подпрыгнула, упала. Отъ старости и труднаго поста легчайшей стала. Чашка вѣсовъ взлетѣла. Брейдэха учуяла судьбу и жалобно вцѣпилась. Ничего, — даже курица издохла, — а умирать не хочетъ. Бьется.

Внизу качается и стонетъ Гиршъ. Онъ тоже знаетъ — черезъ этотъ годъ не преступить. Но Лія? Но Бердичевъ? Люди? Что хочешь Ты, великій Адонай? Темна косматая книга, какъ туча, какъ ночь, какъ бровь.

Гиршъ видитъ — Часовщикъ часы заводитъ. Кому спѣшить, кому отставать. И мѣтитъ тѣ, что, жалостно натужась, прохрипятъ послѣдній часъ. Гиршъ забылъ свой страхъ и боль. Съ восторгомъ слышитъ скрипъ, и бой, и ходъ часовъ повсюду — въ Бердичевѣ, въ Одессѣ, въ Варшавѣ, и дальше въ Палестинѣ, въ морѣ, въ небѣ. Онъ, наклонившись, радостно глотаетъ шумъ и звонъ.

Вдругъ — чужіе голоса. Смѣхъ. Смятенье. Мальчишки, Берка съ пулями на животѣ, солдаты, Заликъ машетъ флагомъ. Корабль затонулъ.

— Опомнитесь!

Но Берка, цыкнувъ на раввина, всталъ, вопитъ:

— Вы всѣ отстали!.. Мы постановили!.. Богъ — капиталистическій продуктъ!.. Синагогу реквизируемъ!.. Клубъ имени товарища Троцкаго!.. Спектакль!..

Гимназистикъ вытащилъ лепешку и здѣсь же въ ротъ:

— Вотъ вамъ — поститесь!

Мечутся отчаянно черныя ермолки, шелковыя крылья талесовъ, молитвенниковъ масляные листы. Берка горланитъ:

«Ни Богъ, ни царь и ни герой!..»

Весь въ пуляхъ, отступникъ! Надъ талесами — взметнулась, раскинувъ крылья, улетѣла Святая Книга. Гиршъ въ безпамятствѣ бредетъ домой. Первая звѣзда. Пропѣли трубы. Конченъ судъ. Надо радоваться и не можетъ. Хочетъ улыбнуться — некому. Нѣтъ Книги. Нѣтъ Творца. А развѣ можно улыбаться злымъ, безумнымъ людямъ, городу, гдѣ смѣхъ и пули, пустому небу, ничему?

Съ этого дня — ночь. Сидитъ на сундукѣ. Не замѣчаетъ Ліи. На рѣдкій скрипъ — выходитъ:

— Починить? Нѣтъ, не могу. Пойдите къ Фенкелю. Вы говорите — боленъ? Нѣтъ, не боленъ. А просто, думаю…

Да, думаетъ. И слушаетъ тревожный гулъ за окномъ. Три раза мѣнялись власти. Къ Гиршу тоже приходили. Взяли товаръ. Чубастый — наспѣхъ въ лавку. Пусто. Хотѣлъ прикончить Гирша — торопился. Лазурной шапкой пролетѣлъ. Гиршъ не дрогнулъ. Что ему? Дышковичъ трясется за золото — зарываетъ, выкапываетъ, снова въ садикъ, ночью, ногтями разгребая землю. А Гиршу нечего терять, онъ потерялъ свою улыбку.

Теперь опять другіе. Есть страшная «евсекція». Кто это слово пойметъ? Свои, бердичевскіе! Закрыли іешиботъ. Въ синагогѣ — клубъ, развѣсили портреты, пьютъ чай и даже въ мячъ играютъ. Хотятъ изгнать послѣднюю усладу Бердичева — святую Субботу. Приказали работать, торговать. И бѣдная Суббота попрошайкой робко ходитъ изъ дома въ домъ — того попроситъ лавочку прикрыть подъ видомъ кражи, другого бросить иглу, какъ будто заболѣлъ. Невѣста Божья, которую встрѣчали «Пѣснью Пѣсенъ», — нищенкой дрожитъ, за ней гоняется другое злое слово — «Комсомолъ». И Заликъ въ немъ. Пришелъ. Будто въ хедерѣ сталъ поучать: