Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах [старая орфография]

Другая стрѣлка дрогнула. Кремлевскій дворецъ. Бронзовыя люстры. Рваное пальтишко. Цифры. Стучащія короткія слова. Желѣзный дятелъ долбитъ: политбюро, цикъ, главлѣсъ, и снова — цикъ, цека, цекѣ. Большія люстры. Ярко, празднично глядитъ окно на мертвое Замоскворѣчье. Но въ залѣ — тоска. Вдругъ дятелъ смолкъ, и «це» и «че» упали. Тихо. Тогда далекій шаръ — какъ нѣкогда, давно, бытъ можетъ, до потопа — усмѣхаясь, начинаетъ:

— Ясно… необходимо… концессіи… аренды… иностранный капиталъ…

Да, ясно! И никто не возражаетъ. Снова дятелъ, скрипъ секретаря. Формулировать. Объяснить причины. Въ разныхъ головахъ-шарахъ, квадратахъ, яйцахъ — проходитъ: вотъ и все… — конечно Термидоръ… объективныя условія… не поддержали… отступленіе… Впрочемъ, надо жить и бодро, вслухъ — на время, повоемъ еще, передышка. Но на длинномъ столѣ, положивъ голову на рыхлую кипу докладовъ, лежитъ прекрасная, пустая, неживая та, что родилась въ октябрьскую ночь, играла королями и мощами, била, какъ стаканы, города и вѣры, раненая у Перекопа и Халчака еще задорнѣй, веселѣй смѣялась, въ каморкахъ на Благушѣ героически четыре года голодала, та, что хотѣла все. Лежитъ. И залъ ей — гробъ, и Кремль — могила, и вся Ресефесеръ — кладбище.

И бодрый шаръ — роняя цифры, звуки-стуки, готовъ своей умученной, прострѣленной, передышавшей грудью прижаться къ затерявшейся въ бумагахъ и въ снѣгахъ — ея безумной зацѣлованной рукѣ.

И тотъ, иной — поэтъ. Разсыпалась тяжелая и нѣжная рука. Уже не хрустъ, а трескъ сухой земли и цоканье машинокъ. По карточкѣ за іюнь недополучилъ.

Въ мірѣ тихо — послѣ погребенья. Онъ лежитъ на спинѣ, глаза раскрыты — ясные и нежилые. Въ нихъ входить вѣрная жилица — были Халчакъ и музыка, желѣзный маховикъ и волосатая горячая рука. Теперь — одна. И въ комнатѣ крестятся.

Въ Халчакѣ — одинъ коперъ. Въ Горбовкѣ — еще люди. Голодъ. Сыпнякъ. Арину прошлымъ лѣтомъ какой-то весельчакъ изъ развѣдки — приказалъ высѣчь, за то, что лѣвый глазъ коситъ. И высѣкли. Она умомъ немножко ослабѣла. Травку ѣсть, какъ овца. Ждетъ Егорыча. Приходитъ — въ бородѣ репейникъ —

— А я тебѣ скажу — крѣпись. Одолѣваемъ. Оттого и тяжело. Хранцуза ковырнули, вотъ онъ и мечется. А скоро ртутью изойдетъ, выблюетъ все золото и треснетъ. А внутри его бумага, младенчики и черная печать.

Арина вѣритъ:

— Мнѣ норовилъ клеймо на задъ поставить. Золотомордый. А я его — лягать ногой. Вотъ, ты, Егорычъ, главный нашъ заступникъ. Хочешь травки — покушай, сердешный…

Эмиль сосетъ меланхолично спаржу. Сталъ еще грузнѣе и духовнѣй. Минутами, послѣ званыхъ обѣдовъ или нѣкоторыхъ семейныхъ процедуръ, впадаетъ въ мистицизмъ. Дѣла въ порядкѣ. Скупаетъ чешскія кроны и мексиканскія бумаги. И чехи и мексиканцы съ каждымъ днемъ умнѣютъ, тишаютъ, — ставка на святую мудрость. Безъ проигрыша. Отсюда — въ карточку, гдѣ вѣчное, 17–19 авеню д’Аръ и прочее — еще: вилла «Монъ-Репо» въ Спа. «Эхо де Пэпль» снова проповѣдуетъ терпимость и эволюцію. Англичанки рисуютъ анютины глазки. Кафры молятся брюхатымъ головастикамъ. Шведы и американцы на ципочкахъ, боясь восторженнымъ вздохомъ оскорбить святыни и помять манишки, — гуртомъ входятъ въ «Иносансъ». Словомъ: старожилы знаютъ — послѣ грозы хорошая погода. Вотъ только «Меркюръ де Рюсси…» Впрочемъ, извѣстно — Россіи больше нѣтъ. Ни консульства, ни страны. Только по привычкѣ еще печатаютъ карты, гдѣ полъ-материка съ кружками городовъ и змѣями дорогъ.

Тамъ ртуть была. Но кроны и доллары тоже обращаются во франки, а франки въ спаржу, въ атмосферу культуры и спокойствія, въ голубой легчайшій духъ.

Но Францъ — чудакъ — упорно утверждаетъ, что Россія существуетъ. Чудесная колонія! Онъ только что вернулся изъ Того. Усмирили. Наладили. Гуттаперча. Слоновая кость. Ему такая жизнь, съ револьверомъ, въ палаткѣ, по вкусу. Конквистадоръ (опять зудитъ испанская кровь). Убѣждаетъ брата:

— Газеты пишутъ… очевидно психопаты въ Россіи поумнѣли… пора возстановить «Меркюръ». Цѣны на ртуть сильно поднялись: 28 франковъ — килограммъ. А по послѣднимъ даннымъ Халчакъ неистощимъ…

Пріѣхали въ Брюссель. Переговоры. Концессіи. Конечно, преступники, но все же. Францъ рѣшаетъ — попробовать. Завтракъ въ «Грандъ-Отелѣ». Человѣкъ — какъ человѣкъ — въ Того были страшнѣе. И даже пріятныя слова:

— Необходимость. Гарантіи. Блестящія условія. На двадцать лѣтъ — Халчакъ.

И Францъ считаетъ, взвѣшиваетъ. Послѣ сыра и до груши, въ торжественный интервалъ рѣзко, ясно:

— Идетъ. Мы заключаемъ договоръ. «Меркюръ дэ Рюсси» воскресаетъ. Двѣ стороны: ваше правительство съ длиннымъ именемъ и наша фирма «Вандэнмэръ и С-вья».

Эмиль приподымаетъ брови — удивленіе:

— Ты хочешь ѣхать? Туда?

— Что-жъ? Послѣ Того…

И Эмиль не споритъ. Онъ терпимъ. И потомъ пріятно сидѣть 17–19 и получать прекрасные нули изъ дикарскихъ странъ, какъ нѣкогда отецъ.

Францъ готовится. Съ нимъ поѣдутъ четыре инженера, одиннадцать служащихъ и негръ Уссу — тѣлохранитель. Купилъ три шубы. Колоніальную аптечку. Ящикъ мыла. Горы консервовъ. Кодакъ и толстѣйшую тетрадь — записывать событія.

Эмиль ѣдетъ на вокзалъ — проводить. И странно — никто на перронѣ не понимаетъ, что здѣсь событіе исторіи, что это Вандэнмэръ отбываетъ — герой, колонизаторъ, Веспучи и Францискъ Ксавье — въ пустыню, гдѣ людоѣды и совѣтъ. Другіе — просто въ Кельнъ за пиджакомъ или въ Берлинъ развлечься. Францъ — туда.

— Ты достойный сынъ Феликса Вандэнмэра, — говоритъ Эмиль.

Гудокъ. Зубъ Уссу. Змѣй ускользнулъ. И кажется назадъ въ карманъ Эмиля льетъ вожделѣнную ртуть — 28 франковъ килограммъ.

Экстренное засѣданіе совѣта въ Горбачевкѣ. Пріѣхалъ представитель губкома. Объясняетъ:

— Рабоче-крестьянское… договоръ… Мы оградили интересы труда… Экономическая необходимость…

Всѣ знаютъ: значитъ снова. И молчатъ.

— Кто противъ? Подымите руки.

Никого. Зачѣмъ же руки подымать? Только головы склонить. Сжать зубы. И тихо, какъ тамъ въ Кремлевскомъ залѣ. Покойница — одна. Только Егорычъ вопить:

— Измѣнники! Коперъ ужъ не коперъ, а рухлядь. А вы не достояли. Онъ скоро самъ на брюхѣ заерзаетъ. Не пущу Хранцуза. Умру, а не пущу!

Арина:

— Онъ сѣчь начнетъ. Вотъ, Егорычъ, на тебя одна надежда!

Коперъ дѣйствительно свалился. Самъ собой. Отъ дряхлости и запустѣнія. Егорычъ только пѣлъ всю ночь:

«И смертью смерть поправъ.»

Пѣлъ, билъ кулакомъ въ грудь. Грудь звенѣла — колокола — всѣхъ сорока сороковъ.

Францъ прибылъ. Объявленъ наборъ рабочихъ. Два мѣсяца, чтобъ привести въ порядокъ. Съ нимъ огромные камероны — выкачивать воду изъ шахтъ. Коперъ привезутъ. Уссу стоитъ у двери кабинета. Бѣлки — снаряды — никто не подойдетъ.