Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах [старая орфография]

— Такія классовыя штуки, какъ суббота…

Гиршъ кротко поглядѣлъ и отвернулся. Лицо знакомое — безбровое, веснущатое — тихій, прежде больше стригъ машинкой, ножницами трусилъ. Теперь не Заликъ — Зло.

Въ оврагѣ за вокзаломъ стрѣляютъ. Прямо въ людей. Люди лежатъ убитые. Гиршъ долго думаетъ. Неладное выходить. И прежде тоже было зло. Только ему казалось, что гдѣ-то есть «Шифсъ-Карта».

Заликъ уходя, вдругъ, грустный, нѣжный, шепчетъ:

— Лія!

И въ углу — такъ бьются руки, такъ тѣсно сердцу — отъ любви и страха — что кажется вселился Тотъ, исчезнувшій съ лимономъ и съ мудрѣйшей Книгой въ эту каморку, въ этотъ уголъ, въ эту грудь.

Но Гиршъ Его не видитъ.

Даже Дышковичъ Гирша пожалѣлъ. Позвалъ къ себѣ. Канунъ субботы. Обѣдъ. Укрылся же отъ бури человѣкъ! Въ подсвѣчникахъ старинныхъ не шелохнутся крылья свѣчъ. Студень, картошка съ черносливомъ, жирные пирожки. Кромѣ своихъ и Гирша — родственникъ Дышковича, Мойша — на дняхъ изъ Бродъ. Едва пробрался. Зайкевичъ — заклятый врагъ Дышковича — клянется — привезъ съ собою сахаринъ, не продаетъ, выдерживаетъ. Вздоръ — Мойша — не просто человѣкъ, — а голова! Ученый! онъ въ Бродахъ жилъ у цадика рэб’Эле. Когда къ рабби пріѣзжали за совѣтомъ: жена безплодная — женить-ли сына? — какъ быть съ наслѣдствомъ? — Мойша гостей принималъ, разспрашивалъ, изъ моря вздоховъ, оховъ, слезъ выуживалъ суть и вкратцѣ рабби излагалъ. Рэб’Эле выходилъ съ готовымъ наставленіемъ. Удивлялись — откуда цадикъ знаетъ? Откуда? — подымали вверхъ глаза, — облупленный и паутинный потолокъ. — Откуда?

Мойша ѣдетъ по большимъ дѣламъ. Везетъ письмо, зашитое въ штаны, отъ рэб'Эле къ другому цадику, реб’Эліезеру, въ Кременчугъ. Остановился у Дышковича — передохнуть. По дорогѣ два раза били, сняли сапоги, какой-то — высокій, съ каланчу — хотѣлъ изъ кожи Мойши скроить погоны, но, вырвавъ клокъ молоденькой бородки, отпустилъ. Борода — надежда Мойши. Будетъ большой, торжественной. У цадика должна быть особенная борода. И грустно прикрываетъ плѣшь.

Дышковичъ въ умиленіи покушавъ, помолившись, смотритъ на Мойшу. Пусть Зайкевичъ знаетъ — какіе у него родственники. Только въ домѣ ламэдвовиика можетъ встрѣчать субботу ученикъ рэб’Эле изъ Бродъ. Вырылъ изъ сада три бутылки стараго портвейна. Самъ не пьетъ — для гостя. А Мойша пьетъ:

Рабби говорить — Господь на третій день создалъ всѣ растенья. Для себя — полынь и розу. Для барана — траву. Для птицы — липу, чтобы было гдѣ гнѣздиться. Потомъ вспомнилъ — будетъ человѣкъ. И улыбнулся. Отъ улыбки Божьей — лоза. Злой человѣкъ испивъ — улыбки выдержать не можетъ, ему вино, какъ камень. Добрый пьетъ — добрѣетъ.

И добрый Мойша много пьетъ. А Гиршъ должно быть — злой. Едва попробовалъ — еще грустнѣе стало.

Мойша разсказываетъ. У рабби много дѣлъ. Онъ молится и думаетъ. А въ передней уже толпятся изъ Бродъ, изъ Тарнополя, изъ Проскурова — всѣ за совѣтомъ. Можно-ль выдать дочку за большевика? (по субботамъ куритъ) — Долгъ разгромленъ, флигель цѣлъ — какъ подѣлить? — Чѣмъ замѣнить пасхальное вино? — Рабби знаетъ.

Гиршу странно. Какъ будто все попрежнему: женятся, родятъ дѣтей, хвораютъ, ссорятся изъ-за денегъ, празднуютъ праздники. Вѣдь это провалилось: и Богъ, и праздники, и дѣти. Остались выстрѣлы, комсомолъ и Зло.

Дышковичъ, чтобы показать, какой онъ умный (Гиршъ Зайкевичу разскажетъ), какія у него бесѣды за столомъ, прочитавъ послѣднюю молитву, спрашиваетъ:

— А что говоритъ рэб'Эле о событьяхъ? Вѣдь это чистый ужасъ: отбираютъ брилліанты, заставляютъ всѣхъ почтенныхъ людей копать огородъ, заняли синагогу. Послушать интересно цадика — развѣ можно теперь жить.

Мойша загадочно глядитъ. Киваетъ головой. Молчитъ. Еще стаканъ допивъ — всѣхъ удостаиваетъ:

— Я тоже рабби объ этомъ спрашивалъ. Онъ показалъ мнѣ книгу Зогаръ: «Зло — складки на одеждѣ Бога». Я прочелъ, подумалъ и не понялъ. На слѣдующее утро я снова подступилъ къ рабби:

— Рабби, почему же Всемогущій не выбралъ себѣ другой одежды?

Рабби отвѣтилъ:

— Потому что въ этихъ складкахъ Онъ живетъ.

Я выслушалъ, подумалъ и не понялъ. Я побоялся, не во снѣ ли слышу такія страшныя слова. Ущипнулъ себя. Вскрикнулъ. Нѣтъ, не сплю.

На третье утро я опять:

— Рабби, неужели Вседержитель не нашелъ себѣ другого мѣста?

Рабби приказалъ мнѣ одѣться. Мы долго молча шли. За мѣсяцъ передъ этимъ Броды брали поляки. Сожгли синагогу. Обгорѣлые камни. Страшно. Рабби поднялъ горсточку пепла. Прижалъ къ губамъ:

— Вотъ это — Тора. Кто сжегъ — освободилъ. Слова теперь, какъ птицы. Въ рукѣ, державшей спичку — жилъ Господь. И спичка на вѣтру не погасала…

Я снова ущипнулъ себя. Опять не сплю. Понять не пробовалъ. И вы не пробуйте — все равно не поймете.

Дышковичъ и не хочетъ пробовать. Отъ пирожковъ отяжелѣлъ. Главное — въ его домѣ такіе разговоры! Какъ будто онъ ученый каббалистъ.

Но Гиршъ, бѣдняга Гиршъ привсталъ, не дышитъ. Здѣсь, за узкимъ длиннымъ столомъ, среди надломленныхъ хлѣбовъ и духоты — забытая улыбка. И какъ не понималъ онъ раньше. Думалъ Лія, вѣтка, вечеръ — одно, другое — приставъ, пуля, комсомолъ. Все вмѣстѣ. И на хозяйское мѣсто за длиннымъ, самымъ длиннымъ столомъ — съ земли до звѣздъ — на пустовавшее мѣсто снова сѣлъ Единый, ласковый и страшный. Къ Нему, протягивая подслѣповатые глаза, обшмыганную бороду, сухіе сучья-руки, — Гиршъ:

— Скажи, вѣдь это Ты?

И Мойша, опьяненный двойной улыбкой, въ стаканѣ стараго портвейна и на лицѣ чудака, не можетъ замолчать. Хоть рабби ему велѣлъ молчать Мойша еще молодъ. Другого лучше бы послали.

— Тсс!.. Рабби больше знаетъ. Рабби знаетъ все. Онъ пишетъ въ Кременчугъ, что близокъ часъ. Кустъ загорѣлся въ разсѣяніи. Мессія. Видятъ и не знаютъ — изъ рода Давидова. Средь насъ. Всѣ смотрятъ — зло. Онъ въ злѣ. Кровь. Въ крови. Рабби плясалъ, и пѣлъ, и радовался Богу. Рабби понялъ это. Рабби знаетъ все.

Мойша кончилъ. Гордъ. А Гиршъ вокругъ стола — мелкой рысью. За Нимъ, за свѣтомъ, за улыбкой. Теперь онъ знаетъ. Близко все. Объ этомъ сынъ еще писалъ — таинственное имя, изъ рода Давидова. Гряди-жъ! Гряди!

И Гиршъ труситъ, и Гиршъ поетъ:

— Такъ это Ты! Ши-ифсъ Ка-арта!

Мойша:

— Кто это? Что съ нимъ?

Дышковичъ:

— Сумасшедшій. Но честный человѣкъ и ламэд-вовникъ.

Гиршъ улыбнулся. Убѣжалъ.

Въ лавкѣ праздникъ. Тяжелый постъ, день разрушенія храма надо причитать и плакать — Гиршъ топотомъ плясалъ на мѣстѣ, танцуя, веселясь, пока полумертвый не упалъ на койку. Работать не хочетъ. Зачѣмъ теперь часы, когда послѣдній часъ? Одно — онъ ждетъ. На конѣ проскачетъ по Житомірской — изъ рода Давидова — зовутъ Шифсъ-Карта — и у дома Зайкевича коня придержитъ. Войдутъ старикъ и Лія.

Впрочемъ, Лія ждетъ другого. Любовь сильнѣе страха. Заликъ приходилъ въ военномъ, на лбу звѣзда, шумѣлъ: