Эдгар По - Колодец и маятник - английский и русский параллельные тексты

Yet what business had I with hope?

По-видимому, что могло быть общего между мною и надеждой?

It was, as I say, a half formed thought-man has many such which are never completed.

Но я повторяю, что эта мысль была бессознательная, - человеку часто приходят такие мысли без формы.

I felt that it was of joy-of hope; but felt also that it had perished in its formation.

Я чувствовал только, что это была мысль радости и надежды, но она угасла почти в ту же минуту, как родилась.

In vain I struggled to perfect-to regain it. Long suffering had nearly annihilated all my ordinary powers of mind.

Напрасно я старался опять вызвать, уловить ее: мои долгие страдания почти уничтожили во мне все умственные способности.

I was an imbecile-an idiot.

Я был безумный, идиот.

The vibration of the pendulum was at right angles to my length. I saw that the crescent was designed to cross the region of the heart.

Движение маятника происходило в прямой линии надо мной, и я заметил, что полумесяц был направлен так, чтоб пройти сквозь полость сердца.

It would fray the serge of my robe-it would return and repeat its operations-again-and again.

Он сначала только заденет саржу моего платья, потом возвратится и прорежет ее, и потом опять, и опять.

Notwithstanding terrifically wide sweep (some thirty feet or more) and the its hissing vigor of its descent, sufficient to sunder these very walls of iron, still the fraying of my robe would be all that, for several minutes, it would accomplish.

Несмотря на огромное пространство кривой линии, описываемой им (около тридцати футов), и на силу его взмахов, которые могли бы прорезать самые стены, он не мог, в продолжение нескольких минут, сделать ничего другого, как только задеть и прорвать мое платье.

And at this thought I paused. I dared not go farther than this reflection.

На этой мысли я остановился; далее я не смел идти.

I dwelt upon it with a pertinacity of attention-as if, in so dwelling, I could arrest here the descent of the steel.

С упрямым вниманием я налег на одну эту мысль, как будто этим мог остановить опускание стали.

I forced myself to ponder upon the sound of the crescent as it should pass across the garment-upon the peculiar thrilling sensation which the friction of cloth produces on the nerves.

Я размышлял о том, какой звук произведет полумесяц, проходя по моему платью, и какое ощущение произведет на мои нервы трение саржи о мое тело.

I pondered upon all this frivolity until my teeth were on edge.

Я до тех пор углублялся в это, пока у меня в зубах начался зуд.

Down-steadily down it crept.

Ниже, - еще ниже - он все скользил ниже.

I took a frenzied pleasure in contrasting its downward with its lateral velocity.

Я сравнивал быстроту его раскачивания с быстротой нисхождения, и это доставляло мне едкое удовольствие.

To the right-to the left-far and wide-with the shriek of a damned spirit; to my heart with the stealthy pace of the tiger!

Направо - налево, и потом он высоко взмахивался, и опять возвращался со скрипом и визгом, и подкрадывался к самому моему сердцу увертливо и тайком, как тигр!

I alternately laughed and howled as the one or the other idea grew predominant.

Я попеременно смеялся и стонал по мере того, как мне приходили эти различные мысли.

Down-certainly, relentlessly down!

Ниже! - неизменно, безжалостно ниже!

It vibrated within three inches of my bosom!

Он звучал на расстоянии трех дюймов от моей груди.

I struggled violently, furiously, to free my left arm.

Я усиливался с бешенством освободить мою левую руку: она была не связана только от локтя до кисти.

This was free only from the elbow to the hand.

Я мог доставать ею до блюда, стоявшего возле меня, и подносить ко рту пищу - больше ничего.

I could reach the latter, from the platter beside me, to my mouth, with great effort, but no farther. Could I have broken the fastenings above the elbow, I would have seized and attempted to arrest the pendulum.

Если б я мог разорвать тесьму, связывающую локоть, я бы схватил маятник и попробовал остановить его.

I might as well have attempted to arrest an avalanche!

Это было почти то же, что остановить катящуюся лавину!

Down-still unceasingly-still inevitably down!

Все ниже!... непрестанно, неизбежно все ниже!

I gasped and struggled at each vibration. I shrunk convulsively at its every sweep.

Я удерживал дыхание, и метался при каждой вибрации; судорожно съеживался при каждом взмахе.

My eyes followed its outward or upward whirls with the eagerness of the most unmeaning despair; they closed themselves spasmodically at the descent, although death would have been a relief, oh! how unspeakable!

Глаза мои следили за его восходящим и нисходящим полетом с безумным отчаянием, и спазматически закрывались в ту минуту, как он опускался. Какой отрадой была бы смерть - о, какой невыразимой отрадой!

Still I quivered in every nerve to think how slight a sinking of the machinery would precipitate that keen, glistening axe upon my bosom. It was hope that prompted the nerve to quiver-the frame to shrink. It was hope-the hope that triumphs on the rack-that whispers to the death-condemned even in the dungeons of the Inquisition.

И, однако, я дрожал всеми членами при мысли, что машине достаточно спуститься на линию, чтоб коснуться моей груди этой острой, блестящей секирой... Я дрожал от надежды: это она заставляла так трепетать все мои нервы и все существо мое - та надежда, которая прорывается даже на эшафот и нашептывает на ухо приговоренным к смерти, даже в тюрьмах инквизиции!

I saw that some ten or twelve vibrations would bring the steel in actual contact with my robe, and with this observation there suddenly came over my spirit all the keen, collected calmness of despair.

Я увидел, что десять или двенадцать взмахов приведут сталь в соприкосновение с моей одеждой, и, вместе с этим убеждением, в моем уме водворилось сосредоточенное спокойствие отчаяния.

For the first time during many hours-or perhaps days-I thought.

В первый раз после стольких часов и, может быть, дней, я стал думать.

It now occurred to me that the bandage, or surcingle, which enveloped me, was unique. I was tied by no separate cord.

Мне пришло на мысль, что бандажи или ремни, которые меня стягивали, были из одного куска, обвивавшего все мое тело.

The first stroke of the razorlike crescent athwart any portion of the band, would so detach it that it might be unwound from my person by means of my left hand.

Первый надрез полумесяца, в какую бы часть ремня он ни попал, должен был ослабить его настолько, чтоб позволить моей левой руке распутать его.

But how fearful, in that case, the proximity of the steel!

Но как ужасна становилась в этом случае близость стали!

The result of the slightest struggle how deadly!

Самое легкое движение могло быть смертельно!

Was it likely, moreover, that the minions of the torturer had not foreseen and provided for this possibility!

Да и притом - вероятно ли, чтоб палачи не предвидели и не приняли мер против этой возможности?

Was it probable that the bandage crossed my bosom in the track of the pendulum?

Точно ли бандаж прикрывает мою грудь в том месте, на которое должен опуститься маятник?

Dreading to find my faint, and, as it seemed, in last hope frustrated, I so far elevated my head as to obtain a distinct view of my breast.

Трепеща лишиться последней надежды, я приподнял голову, чтоб взглянуть на свою грудь.

The surcingle enveloped my limbs and body close in all directions-save in the path of the destroying crescent.

Ремень туго обвивал мои члены во всех направлениях, исключая только того места, которое приходилось по дороге смертоносному полумесяцу.

Scarcely had I dropped my head back into its original position, when there flashed upon my mind what I cannot better describe than as the unformed half of that idea of deliverance to which I have previously alluded, and of which a moiety only floated indeterminately through my brain when I raised food to my burning lips.

Едва голова моя снова приняла прежнее положение, как почувствовал, что в уме моем блеснуло что-то, чего я не умею назвать иначе, как второй половиной той мысли избавления, о которой я уже говорил в то время, как первая ее половина мелькнула неясно у меня в мозгу, пока я подносил пищу к губам.

The whole thought was now present-feeble, scarcely sane, scarcely definite,-but still entire.