Даниэль Рондо - Механика хаоса

Она ни разу не была ни в одной церкви и начала расспрашивать меня о католической литургии, снова напомнив мне, что перед смертью Людовик Святой обратился в ислам. Я отметил для себя несколько имен: Перигор, Шаналей, Коссе-Бриссак, Сабран, Ларошфуко… И Ферруж. Последнее семейство было не таким знатным, но тоже получило право на присутствие на мраморной доске. По всей очевидности, кто-то из Ферружей карабкался на стены Иерусалима с мечом в руке.

Выбитые вокруг хоров и на колоннах нефа имена и гербы уходили куда-то под купол собора. Все эти славные фамилии отныне переместились на страницы экономических журналов. Потомки соратников святого Людовика стали работать на французских финансистов, на американские пенсионные фонды или на нефтяных эмиров. Сто лет назад, во время строительства собора, сыновья еще приезжали помечтать в места, где жили их отцы. Сегодня их интересует только кеш. Крестовый поход бедняков канул в историю.

Ферруж заказал два бокала шампанского и, словно прочитав мои мысли, сказал:

– Мы не выбираем себе эпоху. В каждой из них есть свои хорошие и плохие стороны, но, если мы хотим выжить, приходится искать деньги. Левент не сразу сказал мне, что вы в деле. Когда он назвал мне ваше имя, я успокоился. Никогда не подумал бы, что у него связи в академическом мире…

– Я был близко знаком с его отцом. В трудные для археологов времена он помогал мне организовывать раскопки.

– Да, Левент рассказывал. Какой персонаж! Вам лучше, чем многим, известно, что исламисты разрушают все, к чему могут прикоснуться. К счастью, есть такие люди, как вы и я. Покупая у них предметы древности, мы их спасаем. Нам ордена надо давать…

Я улыбнулся, и на его лице мелькнуло выражение облегчения. Я профессионально ответил на его вопросы о том, что он называл «глубиной залегания». Он требовал все новых подробностей об античном поселении, о Мусе и его связях с Исламским государством, об интенсивности поставок. Я сообщил ему все, что он хотел знать, удивляясь про себя, почему он не вызывает у меня ненависти. Он обладал эрудицией, держался непринужденно, демонстрировал удивительно широкие познания в области ливийских памятников культуры и вообще производил впечатление человека, которого все происходящее искренне забавляет.

– Как долго все это продлится, никому не ведомо, но мы хотя бы урвем свой боевой трофей. Откровенно говоря, меня возбуждает вести бизнес с этими варварами. Очевидно, во мне есть преступная жилка. Не скрою, чем больше мне удается с них содрать, тем лучше я себя чувствую. Не забывайте, что большинство наших клиентов – это арабские миллиардеры. В девятнадцатом веке европейцы вели себя в их странах как хозяева. Они же их практически разграбили! В каком-то смысле мы с вами просто возвращаем им то, что принадлежит им по праву.

– Все древние города открыли мы. Они были погребены под толщей земли и песка. Если бы не мы, о них вообще никто бы не узнал.

– Но мы украли все, что спасли от забвения.

– Мы показали народам этих стран их собственный лик. Без нашей работы…

– А, бросьте! Скажите, вы подвержены депрессии?

Я вздрогнул. Точно такой же вопрос задал мне в Каире Брюс. Сорок лет назад.

– Нет? Тогда прекратите комплексовать. Истина заключается в том, что Запад поверил, что ему все позволено, и решил подчинить себе всю планету.

Мы проговорили целый час, после чего он сказал, что приглашен на ужин в деревню в пятидесяти километрах от Лондона. Прощаясь, он вручил мне конверт из крафт-бумаги:

– Это вам на расходы.

– Я ничего у вас не просил.

– Берите, раз дают, и не смотрите на меня как на личного врага. Считайте, что это премия за риск.

И он исчез в многолюдной толчее. Я заглянул в конверт. Денег было много. Купюрами по 500 евро.

Дома Рим сообщила мне, что за двое суток моего отсутствия в Тунисе много чего произошло:

– Исламисты отрезали голову шестнадцатилетнему пастуху, а потом положили ее в пакет, отдали его младшему брату и велели отнести родителям. Взрывом бомбы убило пятнадцать человек из президентской охраны. Границу с Ливией закрыли на две недели.

В тот вечер она сказала мне, что хотела бы, чтобы я свозил ее в Париж:

– Пока это еще возможно. Все так быстро меняется…

Впервые в жизни она что-то у меня попросила.

Карфаген, Тунис

Пришла весна – с дождями и похолоданиями. Я провел на вилле «Тамариск» неделю. Муса уехал в Сирт. Исламское государство готовилось к западному вторжению и пыталось его опередить. Его лидеры вели переговоры с ливийскими союзниками, в число которых входил Муса, и разрабатывали ответные меры. Во время нашей последней встречи Муса, который нервничал больше обычного, достаточно прозрачно намекнул мне на это. Посмеиваясь, он сказал, что дает мне месячный «отпуск». Я позвонил Брюно по номеру мобильного, который он дал мне исключительно для связи с ним, и кратко доложил о результатах своей поездки в Лондон. Он пообещал срочно передать эту информацию в Интерпол, чтобы за Жилем де Ферружем установили наблюдение. Мне показалось, он был чем-то расстроен. Во всяком случае, я ожидал от него более живой реакции на свое сообщение.

Смешно: я говорю о Рим как учитель об ученице. Мне нравится смотреть, как она роется в моей библиотеке, натыкается на Артура Шницлера и начинает, не слезая со стремянки, читать. По возвращении из лицея она натягивает легинсы, которые я купил ей в модном тунисском бутике, и белую льняную тунику, скидывает кроссовки и переобувается в домашние туфли на каблуках, заказанные через интернет. Своими выражениями, жестикуляцией, даже привычками она настолько напоминает Валентину, что это порой обескураживает. Я понимаю, как мне повезло. Валентина вернулась. Вместе с ней ко мне вернулась жизненная сила. Спектр моей соматической памяти расширился, его взаимопроникающие зоны включали и Рим, и Валентину.

Я забывал про те вечера, когда она возвращалась домой поздно, не желала со мной разговаривать или откровенно грубила.

Последние три дня лицей не работал. Массовые протесты, вынудившие Бен Али покинуть страну, возобновились с новой силой, теперь уже из-за исламистов. В Карфагене было спокойно, хотя молодежь, включая школьников и безработных, уезжала в Тунис, чтобы принять участие в манифестациях. Рим предпочитала не выходить из дома. По вечерам я предлагал ей свой плейлист, состоявший из джаза и рока. Она лежала, прижавшись ко мне, с широко открытыми глазами, слушала музыку и вслух делилась со мной впечатлениями и мыслями, приходившими ей в голову. Иногда она заговаривала о своем отце, который пропал без вести во время революции, или о тетке, хранительнице усыпальницы Сиди-Бу-Саида, которую она ненавидела.