Денис Коваленко - Хавчик фореве...

В эту первую ночь меня не мучили ни кошмары, ни бессонница: едва я вытянулся на раскладушке — мгновенно уснул как убитый… да, мгновенно, как убитый.

Проснулся я очень рано.

Было так тихо… только зарождался рассвет.

Неслышно, стараясь не дышать (впрочем, нос был так заложен, что дышать им я фактически не мог), я поднялся с раскладушки. В мягком утреннем свете комната не казалась такой страшной. Влад спал. Рот приоткрыт. Влад спал спокойно, дышал ровно. Странно: в комнате никакого бардака, все как после обычной тихой пьянки. Только на столе бутылки, стаканы… Нож… Схватить бы его — да в этот полуоткрытый рот! Брезгливая дрожь прошла по телу. Нет, такое я не смогу… Торопливо, но крайне аккуратно, как из общественной уборной, вышел я из комнаты; в прихожей отдышался и сразу в ванную.

Одного взгляда в зеркало достаточно: ни о какой работе сегодня и речи быть не может. Я осторожно ощупал нос. Он был цел, но неимоверно распух, под глазами жуткие синяки; распухла и левая скула. Зубы целы; я внимательно, даже с наслаждением разглядывал их, с трудом растягивая распухшие губы. Я жив, а все остальное исчезнет, как сон, через неделю… через две недели, даже через двенадцать дней, как сон; все исчезнет, как сон, через двенадцать дней. А потом… Я не знал, но очень торопил это «потом», скорее бы наступило это «потом», где не будет ни Влада, ни этой комнаты, ни… моего позора. Зная себя, я прекрасно понимал, что если бы мы были одни, я простил бы ему (может быть) все, и очень скоро, но… Впрочем, ничего бы и не случилось, будь мы одни. Нет, я ни в чем не обвинял этих, наверняка милых, девчонок, которых Влад назвал шлюхами, они не шлюхи… впрочем, это не важно. Важно, что они все видели. Они были свидетелями моего позора. А этого простить я уже не мог. Этого… простить… я не могу, — мысли затрясло так же, как и тело. Я продолжал думать в том же духе, не отрываясь от своего отражения.

Даже когда я умылся и прочистил нос от засохших корок крови, дышать было по-прежнему трудно. Я стоял с приоткрытым ртом напротив зеркала и рассматривал свое лицо: спутанные, ниспадающие на лоб, слипшиеся от крови волосы, синяки, распухший, ставший чуть ли не втрое шире нос… да, зрелище не из приятных. Мысль «Какого черта я позвал его» я тут же отогнал: бестолковая мысль. Дальше-то как жить? Двенадцать дней еще… И неизвестно, каким проснется он. А ведь я боялся его и, пожалуй, сильнее, чем ночью. Еще вчера утром я и представить себе не мог, что буду бояться Влада. Никогда мы не были друзьями — теперь это ясно.

Давно пора было выходить из ванной, но выходить-то и не хотелось. Здесь было спокойно. В который раз ощупав лицо и волосы, я набрал полную ванну и с наслаждением окунулся в приятно горячую воду. Наверное, я пробыл там не меньше часа. Когда, обмотав бедра банным полотенцем, я вышел, Влад был уже на кухне и готовил завтрак… на двоих. Не знаю, но именно это меня совсем не обрадовало. Впрочем, дело было не в завтраке… дело было в самом Владе. Один вид его, спокойно стоявшего возле плиты и следившего за скворчавшей на сковороде яичницей… Его вид вызывал во мне одно-единственное чувство — страх. Все, чего я хотел, — чтобы он, Влад, исчез.

— Доброе утро, — сказал я и улыбнулся, по крайней мере постарался улыбнуться.

— Доброе утро, — ответил Влад, не отрывая глаз от сковородки. Ответил еще напряженнее, чем я, и вовсе не улыбаясь. Выключил газ, закурил, налил себе и мне чаю, сел за стол, все так же избегая смотреть мне в глаза.

— Влад, давай поговорим.

Он не ответил.

— Влад. — Усевшись, я пристально посмотрел ему в лицо. — Влад, нам нужно поговорить.

— О чем?

— Влад, мы взрослые люди, знаем друг друга три года. Вчерашняя ссора яйца выеденного не стоит. Ты же знаешь, это была пьяная пурга и ничего больше. Ты же это понимаешь. Уйди ты вчера, я бы через минуту кинулся следом и просил тебя вернуться. И прощения просил бы — ты же все это знаешь.

— Нет, не знаю, — сказал он, так и не взглянув на меня.

Сейчас я о-очень тщательно подбирал слова и следил за своим тоном, совсем как минувшей ночью. Казалось, тот разговор и не прекращался; я оправдывался. Жуткое чувство. Мы уже не были прежними друзьями — ниточка, соединявшая нас, лопнула. Никакие разговоры и объяснения не могли ее восстановить. Точки были расставлены. Теперь: он — лидер, он — сила, он — ведущий. Я — би-джей, номер второй. Равенство — цемент, скреплявший нашу дружбу, — треснуло и рассыпалось в пыль. Хотя о каком равенстве я говорю! Когда оно было, это равенство? Мне двадцать два, ему двадцать. Когда мы познакомились, ему было семнадцать, мне девятнадцать — пропасть шириной в два года. Я был студентом педагогического университета, он только освободился из детской колонии и заканчивал вечернюю школу. Я читал Достоевского и Сэлинджера, он — Чейза и «Спид-инфо». Он спрашивал у меня, как знакомиться с девушками. Я постоянно говорил ему, какие книги надо читать, какие фильмы смотреть, какую музыку слушать. И он читал, смотрел и слушал, по крайней мере делал вид… О каком, блядь, равенстве тут можно говорить!!!

Я знал, что когда ему было пять лет, он без спроса наелся варенья, и отчим избил его ремнем, и бить старался не «по попке», а по животу, а мать после лишь утешала его и говорила: «Владик, ты сам виноват, я же запрещала тебе трогать варенье». Той же ночью он убежал из дому, ночевал в подвале, где его чуть не изнасиловал бомж (а может, изнасиловал! кто знает). Я знал, что он до пятнадцати лет страдал энурезом, а с пятнадцати до семнадцати отсидел в тюрьме за то, что украл магнитофон из трактора. И в этой самой тюрьме, в детской колонии, ежедневно кулаками доказывал, что он человек. Я знал, что в тюрьме у него был любовник… Да мало ли что я еще о нем знал! Так о каком равенстве можно здесь говорить?!! Влад, как ребенок, внимал каждому моему слову — я был искренне в этом уверен. И все это фантом? Все это не что иное, как фантом? Влад доказал мне это. Он доказал, что я трусливое ничтожество, испугавшееся смерти. Сорвавшееся, как последняя истеричка, а после, поджав хвост, умолявшее о пощаде. Разве это можно простить? Разве можно признаться самому себе, что ты всего лишь трус и ничтожество? Все три года моей болтовни о смысле жизни, моей наивной игры в старшего, в умудренного жизнью папика Влад уничтожил одним ударом. Он убил мою иллюзию, убил при свидетелях. Не было дружбы — была иллюзия. Теперь и ее не стало. Были я и Влад, которого я боялся и ненавидел.

— Влад. — Я дождался, когда он наконец посмотрит мне в глаза. — Влад, прости меня. Мы взрослые люди и должны понимать, что друзья, настоящие друзья по пьяни не ссорятся вот так — навсегда.

Прости. — Я протянул ему влажную дрожащую ладонь. — Прости, — повторил я чуть слышно.