Денис Коваленко - Хавчик фореве...

— Я прощу тебя, но не сейчас.

— Именно сейчас, Влад, я достаточно наказан.

— Хорошо. — Он пожал мою руку.

— Друзья?

— Да, — сказал он твердо.

«Нет, — твердо решил я. — И ты, ублюдок, это прекрасно понимаешь».

Следующие два дня я никуда не выходил из дому. Позвонил в школу и сказал, что у меня грипп; впрочем, я был уверен, что не вернусь на прежнюю работу, мои мысли о будущем были наглухо забиты ненавистью и страхом. Я считал дни, когда мне придется съехать с квартиры. Куда? — не важно. Почему не сейчас? — не знаю. Мой разум был словно парализован, он отказывался воспринимать что-либо кроме мыслей о мести.

Казалось, мы знакомились с Владом заново. Он больше не выказывал ни своей силы, ни своего превосходства. Он старался вести себя так, словно ничего не случилось. Сказав, что мы друзья, он строго следовал сказанному — вел себя как мой друг. Лучше бы он меня презирал. Все это время я ощущал себя провинившейся собакой, то и дело заглядывающей хозяину в глаза: «Все правильно? Здесь я все правильно сделал?» — и хвостиком виль-виль, виль-виль. Нет, Влад нисколько меня не унижал, он и слова грубого не говорил. Я сам так себя ощущал.

Все два дня Влад уходил утром и приходил только ночевать. Где он был, я не спрашивал, он не рассказывал. Когда он возвращался, я уже спал на раскладушке. С каким-то наслаждением переживал я свое новое унижение. Целый день слонялся по квартире и мечтал, как я буду его убивать. Я наслаждался этими мечтами, я разрабатывал подробнейшие планы, наинадежнейшие, наивернейшие планы убийства, где все будет шито-крыто. Я скидывал его с крыши, травил ядом, резал ножом… Но всякий раз, когда я уже был готов нанести последний удар, я в бессильной ненависти понимал, что сделать этого не смогу. Как во сне: наносишь противнику решающий удар, а удар получается ватный, ничтожно слабый. Даже в мечтах, когда я держал в руке пистолет, патрон обязательно переклинивало, когда резал ножом, лезвие непременно ломалось о пуговицу, когда скидывал с крыши, не хватало сил столкнуть… даже в мечтах я не мог его убить. Это было невыносимо — я знал, что не смогу этого сделать… Со мной уже был случай. Я учился в художественном училище в одном небольшом городе, мне было пятнадцать лет.

Меня поселили в комнату с двумя такими же пятнадцатилетними пацанами. Общежитие старое, пятиэтажное, поделенное на два крыла, в одном крыле душ, в другом — туалет; располагались они по центру коридора, как шахты лифта. Комната, где я жил, находилась как раз возле туалета. Дурацкое было общежитие, грязное и неухоженное. Народу всякого хватало. В большинстве своем ребята дружелюбные, компанейские, но были и сволочи. И среди них Кисель, Вовчик Киселев, тридцатилетний детина, учившийся заочно, гордившийся, что отслужил в десантных войсках и всякий раз, напиваясь, развлекавший себя тем, что вваливался в комнаты к первокурсникам и «строил» их.

Обычно дальше пьяной болтовни дело не заходило: объяснив нам, что мы чмыри, раз в армии не были, он требовал денег. Мы отвечали, что денег нет, за ним заходили его однокурсники и уводили его, этим все и заканчивалось. Если нет, мы в конце концов отдавали ему какую-то мелочь, и он оставлял нас в покое. В тот злополучный вечер я был в комнате один. Дверь была не заперта, и я невольно вздрогнул: в нее не постучали, а распахнули ударом ноги. Грузно опершись о косяк, стоял пьяный Кисель.

— Ну чё, сосок, есть выпить? — спросил он, как обычно, и, как обычно, я ответил, что нет.

Войдя в комнату, Кисель ногой пододвинул к себе табурет и сел напротив меня. Он почти спал.

— Тогда дай денег, — потребовал он, долго посмотрев на меня.

— Денег нет, — ответил я и почувствовал, что меня всего колотит, как от холода, — нервы: один на один с этим медведеподобным, оплывшим детиной; меня начинало трясти от одного его вида.

— Дрожишь? Боишься? Вот скажи мне, почему ты такое чмо? Я у тебя спрашиваю, как у пацана, а ты… — И он тяжело опустил огромную ладонь мне на колено.

Дверь была нараспашку, вошли еще двое.

— Вовчик, отстань от парня, пойдем пить, — сказал один из них и похлопал Киселя по плечу. — Ты не в армии, пошли.

— Но он ведь чмо. — Кисель больно ткнул пальцем мне в грудь.

— Чмо не чмо, пошли, я тебе говорю. — И парень силой заставил Киселя подняться. Все же отвесив мне подзатыльник, Кисель вышел в коридор. — Ему пятнадцать лет, ты чего, взбесился?

— Все равно чмо, — послышалось из коридора. Плотно закрыв дверь, защёлкнув замок, в бессильной злобе, готовый зарыдать, я ходил по комнате, потрясая кулаками. И случилось то, что называется истерикой: когда страх и обида доходят до самой точки. Резко остановившись, я озверело осмотрелся. Табурет. Обычный табурет с пластиковым сиденьем и четырьмя металлическими ножками. Схватив табурет, я отвинтил одну ножку, надел джинсовую куртку, ножку засунул в рукав и вышел в коридор, где возле туалета стояла компания старшекурсников, среди них и Кисель. Я видел только его одного. Прямо глядя ему в глаза, я выхватил ножку и с размаха — Киселю в лоб. Еще удар, еще! Все последующие удары врезались в его поднятую руку. Убежать он не мог — он не успевал развернуться, иначе я отбил бы ему затылок; все, что он мог, — пятиться вокруг туалета и закрывать голову рукой. Я выдохся. Держа свое оружие наготове и тяжело дыша, я следил за Киселем. Почуяв, что ударов больше не будет, он задом, по стеночке, не опуская руки, отошел от туалета и, уже повернувшись ко мне спиной, побежал прочь по коридору. Устало, под общие возгласы одобрения, я вернулся в комнату, гордый собой, в смутном ожидании — что дальше? Защелкнув замок, я опустился на кровать. Прошло с четверть часа, и я услышал.

— Кисель, ты сдурел! — кричали из коридора. — Убьешь же его!

— Убью чмыря! Убью суку! — И с каждым словом тяжелые, тупые удары в дверь. Как потом рассказывали, забежав в свою комнату, Кисель открутил металлическую ножку от кровати и сейчас проламывал ею дыру в тонкой фанерной двери моей комнаты.

Вскочив с кровати, я схватил со стола кухонный нож, подбежал к запертой двери и заорал:

— Яйца отрежу! Я тебе яйца отрежу! Иди сюда, урод! — Много чего орал я, а когда Кисель наконец пробил дыру, я крикнул: — Володя, прости меня! Володя, не надо!

Он просунул в дыру руку и отомкнул замок. А я стоял, как потерянный, с ножом наготове, и… так и не ударил его в руку. Хотя о-очень хотел этого. С размаху ножом в руку — раз, другой!.. Но не ударил. Все, что я сделал, — толкнул дверь и благополучно удрал, всю ночь прятался у девчонок-однокурсниц.

Этим все и закончилось. Кисель больше меня не трогал. Дошло до коменданта общежития: я за свой счет починил дверь, Кисель с отбитой, опухшей рукой уехал домой лечиться. Говорили, что даже пришлось дать взятку, чтобы его не отчислили и не довели дело до милиции. Странно, но меня считали героем. Эту историю обсасывали до последней косточки, повторяя мои выкрики «Иди сюда, яйца отрежу». И ни разу никто не вспомнил мне «Володя, прости меня» — странно. Но я-то все помнил. Не знаю почему, отметелив его ножкой, отбив ему руку, готовый убить его в ту минуту — целил-то в лоб! — ударить ножом не смог. Я рассказывал эту историю Владу.