Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Не, Мусь, я не то…

— А что? — по-детски наклонив голову и «сделав глазки», Муся чуть ли не вплотную приблизил свое лицо к Абрамчику. — Ты хочешь сказать, что Матрена вместе с Никанычем сидели в кустах и подсматривали, как мы в карты играли?

— Ром, я тебе клянусь, — это Ваня стуканул, да с чего бы Матрене знать про…

— Про то, что ты пинал Ваню ногами, заставлял его писать расписку, — подсказал ему Муся.

— Да нет же, ты вот не слышал, а Макс подтвердит, что она говорила, что мы Ваню домогались…

— А, — отмахнулся Муся, — какая теперь разница, кто что говорил. Игра закончилась, и мы в нее проиграли — гамовер, полный гамовер.

— Ваня, что ли, выиграл?

— У Вани тоже гамовер, — Мусе слово так понравилось, что употреблял он его теперь при каждом удобном случае. — А выиграл как раз тот, кто должен был проиграть наверняка… Мне вообще кажется, что наступила голубая эра…

— Ага, — подхватил Макс, — куда мир катится, кругом сплошное гомство. До того уже дошло, что в кино это стало круто. Помните, фильм про боксеров недавно по телеку показывали, «Бей в кость», где этот снимался… ну, он еще в фильме «Тринадцатый воин» снимался.

— Бандерас? — неуверенно подсказал Муся.

— Точно, Бандерас, — вспомнив, воскликнул Макс. — Ну, и что хорошего? Он там играл боксера-педика, и из всего фильма я понял, что половина всех крутых боксеров — педики. Это что, мода, что ли, такая пошла? Про эстраду я вообще молчу. На девчонок наших посмотришь, страшно становится: все хотят — поголовно — чтобы грудь была, чем меньше, тем лучше и чтобы жопа была уже плеч.

— Это унисекс называется, — заметил Муся.

— А по мне это называется, как в той песне поется: «Пидоры идут, гомосеки там и тут». За что я уж этих скинов терпеть не могу, этих панков бритоголовых, но они хоть откровенно против гомства выступают.

— Да, — согласился Абрамчик, — рождаемость падает, кругом СПИД; вымрем все скоро на фиг, и тогда точно гамовер.

— Да, ты прав, Абрамчик, — кивнул ему Макс, — мне вот, честно говорю, за поколение, за будущее наше страшно. Что после нас останется?

— Тост, — Абрамчик поднял стакан. — За поколение. За будущее наше!

Чокнулись. Выпили.

— Дрянь какая-то этот виски, — поморщился Макс. — Дима, у тебя другого ничего нет?

— Полный бар. Тебе чего?

— Пивка.

— Пива, извини, нет.

— Ну, вина тогда легонького.

Поднявшись, Абрамчик подошел к бару и достал оттуда бутылку ликера.

— Ликер будешь, шерри?

— Ликер давай. Он хоть сладкий.

Спиртное возбудило интерес подростков. Тема показалась им настолько актуальной и злободневной, что уже ни о чем другом они и говорить не могли. По десятому разу перемолов утренние события, все трое утвердились в одном: Никаныч — стопроцентный гей, а Ваня просто придурок, и наверняка предрасположенный. Почему подростки так решили?.. Решили и все. Потому что другого быть не могло. Иначе, зачем бы Никанычу так яро за Ваню вступаться? Последнее было главным аргументом.

— А иначе, чего он так за Ваню вступается, — уже подогретый, разглагольствовал Абрамчик. — Не иначе, Ваня сам такой же. Чего такого было на самом-то деле? В карты играли все — что, в карты, что ли, играть нельзя? Так чего Никаныч за Ваню впрягался? Вот я бы проиграл бы, что, впрягся бы за меня Никаныч? Да не в жизнь! А за Ваню впрягся. Что из этого выходит? — Абрамчик поднял вверх указательный палец. — А выходит то, что свой своего покрывает. И вообще, вспомните, как Ваня себя по жизни ведет: не мужик он! Так что, все тут ясно.

— Я вот только одного понять не могу, — обратился ко всем Макс, — откуда они берутся, эти гомосексуалисты? Рождаются они такими что ли, или потом уже… Вот это вопрос… или болезнь это…

— Ага, и передается она половым путем.

— А чего, Мусь, в этом есть своя соль. — Макс понимающе кивнул головой.

К этому времени подростки выпили уже достаточно, чтобы говорить много, и не важно что, главное, чтобы то, что говорили, было интересно и приятно им самим.

— Слышь, пацаны, — воскликнул Абрамыч, — чего мы об этой гнуси все говорим, тем что ли других нету? Уже час целый только и слышу: гей, гомики, «голубые». Про музыку говорить начнешь — обязательно геев в разговор всунешь, про моду заговоришь — и тут «голубизна», спорт, кино; да вы чего, парни, взбесились что ли? Зациклились на этих гомиках, будто больше поговорить не о чем. Лучше мы вместо гомиков везде про баб будем говорить.

— Одобряю, Абрамыч, — Муся протянул ему руку. Абрамчик с чувством пожал ее; тут же выпили за женщин.

Но дальнейший разговор про женщин не получился. Не выдержав и пяти минут горячих Абрамчиковых и Мусиных историй об их сексуальных похождениях, Макс тяжело признался:

— Пацаны, мне же скоро 16, а у меня еще и девушки-то не было.

На что и Муся, и Абрамыч даже не засмеялись, и не потому, что опасались Макса обидеть, вовсе нет. Пьяные, они трепали Макса за плечи, лупили кулаками себе по коленям и клялись, что, поверь, Макс, в этом нет ничего хорошего, все женщины суки. И, вот, сейчас, прямо сейчас они вызовут проституток, и все сложится. Но поверь, Макс, — убеждали они его, — ничего в этом нет.

— Ну, у меня вот были женщины, ну и что? — расчувствовался Абрамчик. — Что от того? Что в этом хорошего? Я ей цветы, конфеты, а она ноль внимания. А я с проститутками. — Абрамчик до того расчувствовался от резко нахлынувших воспоминаний, что лицо его раскраснелось. — У меня уже столько женщин было, а ведь ни одна, ни одна меня не любила. И я с ними только… блин. И все без любви, без чувства. Правильно вот ты тогда, Муся, сказал — все, как у кролика Энеррджайзера — без любви. А я, я любви хочу! — завопил Абрамчик. — А те, кого я люблю, мне не дают!

— Да ладно, Димок, брось ты, и тебя полюбят.

— Никто меня уже не полюбит… У меня уши большие, и ростом я маленький. И если у меня денег бы не было, я бы сейчас, Макс, как ты сидел бы… блин.

— Здесь ты, Дима, прав — признался Муся. — Все должно быть по любви. Думаешь, со мной история лучше? Ничего подобного. А все от чего, все от культуры; культуры у нас нет… да и вообще. — Муся откинулся в кресло и задумался.

— Культура, — эхом отозвался Абрамчик, — что мне эта культура? Я уже второй год Маше Семеновой розы дарю…

— Это из 9 «Б», что ли?

— Да, Макс, из 9 «Б». Даже признаться ей боюсь. Вечером подойду к ее квартире, розу на перила аккуратно положу, в дверь позвоню и спрячусь этажом ниже. А самому вот подойти… боюсь.

— Так это ты тот самый рыцарь печального образа, — задумчиво произнес Муся.

— А ты откуда знаешь?

— А почему бы мне и не знать, когда я с ней уже второй месяц… Блядь твоя Маша Семенова порядочная, признаюсь тебе, Дима. Но сексуальная, — Муся сладко потянулся, — и минет делает замечательно.