Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Саш, ты чего? — тронул он его ладонью за плечо. Устало, подняв голову, Черкасов осоловело посмотрел на Женю. — Ты чего на грязном-то сидишь?

Голос Черкасова зазвучал печально, даже раздавлено:

— Еще дом взорвали, представляешь? Я мимо охранника нашего проходил, он радио слушал, опять люди погибли. — В замешательстве, не зная, как на это реагировать, Женя смотрел на Сашу. — Когда же все это кончится… А мы все о бабах… — удивительно, но говорил он это абсолютно серьезно, и сомнения не было, что он притворяется или шутит, Черкасов был серьезен как никогда. — Люди, сволочи, убивают друг друга, ненавидят, делят что-то, а зачем? За что? Вот и мой отчим — сволочь, ненавижу его, быдло. Год назад это случилось, а все равно, нет-нет, да и вспомню, а, вспомнив… ненавижу. Я бы ему многое простил, но такое… Это ведь все равно, что убить человека, что дом взорвать. — Женя, ничего из всего сказанного не понимая, молча стоял и ждал, когда Саша скажет главное — что случилось. — Он, считай, что меня убил. Ведь убить картину, написанную художником, все равно, что убить самого художника. Это, как Вуду. Знаешь, что такое Вуду?

— Знаю, — кивнул Женя.

— Я неделю после чувствовал во всем своем теле боль, точно в меня гвозди вколачивали. Ему, видите ли, срочно стояк в туалете забить надо было. Трубы у нас в туалете поменяли, и их закрыть надо было. Так, отчим мой взял из моей комнаты одну из моих картин, на оргалите написанную, и к стояку ее и присобачил. Она точь-в-точь по размеру подошла. И присобачил лицевой стороной, а на картине мой автопортрет был, и он меня, получается, по лицу, сверху, еще белой эмалью закрасил. Мало того, что гвоздями, еще и эмалью сверху закрасил.

Причем, делал он это не со зла, не для того, чтобы меня обидеть, а от души, потому что картинка моя по размеру подходила, и, видите ли, картины мои в беспорядке валяются — как хлам. Он, видите ли, и подумал, что мой автопортрет мне не нужен, что мой автопортрет — хлам, которым можно стояк в туалете закрыть и эмалью закрасить. И что главное. Он не понял, что он совершил! Он мне искренне сказал: «Не горюй, чего ты горюешь, ты себе еще напишешь». Нет, ты представляешь, нет, ты вдумайся. Ты себе еще напишешь! А когда я ему открытым текстом высказал все, что думаю о нем и об этой ситуации, так ведь он обиделся и, обидевшись, огрызнулся: «Подписывать надо «руками не трогать». Ты понимаешь, Женя, подписывать! Ты только вдумайся! — Саша вдруг очень разгорячился, покраснел от возбуждения и, точно вспомнив о чем-то, тихо и даже тревожно произнес. — Я как-то с ним схлестнулся, так мать на колени упала, запричитала: «Родные мои, я вас обоих люблю, не надо, не рвите мне душу…» Я вот сижу и думаю, а вдруг и наш дом взорвали… А если там моя мама будет, — Черкасов надолго замолчал. Молчал и Женя, пораженный всей этой историей с картиной. — Все мамы замечательные, а все отчимы сволочи — аксиома, — он тяжело вздохнул, посмотрел на Женю, нескрываемая боль читалась в его глубоких густо-карих глазах. — Вот твоя мама наверняка тоже замечательная женщина. Ты с отчимом живешь?

— Нет, — чуть слышно ответил Женя, и вдруг какая-то странная, горькая улыбка показалась на его лице. — Замечательная? — эхом повторил он, и сам не заметил, как выложил Черкасову все — все — что наболело у него, все ему рассказал: и что мать его старая, выжившая из ума шлюха, и что отец жестокая сволочь, похуже Сашиного отчима, чего только Женя не наговорил, все, что носил в глубинах своей памяти, все сейчас вспомнил и рассказывал точно на исповеди; не помнил как сам сел на эту грязную мокрую лавочку, часто курил, глубоко и нервно затягиваясь, и говорил: — Ненавижу ее. Всякий раз, когда она уходит из дома, так думаю, хоть бы кто убил ее по дороге, и не вернулась бы она — как отец — исчезла бы навсегда из моей жизни, словно и не было ее. — Женя замолчал.

Замолчал внезапно и обмяк, точно с последним словом все силы, которые были в нем, все вышли из него, вместе с этим последним словом. Веки его прикрылись, голова опустилась на грудь… тяжело вздохнув, он поднял голову, запрокинул ее и с каким-то странным облегчением смотрел теперь на ровное белесое и от того очень грустное небо.

— Вот это круто, — с восхищением произнес Черкасов — А я и не подозревал даже, я-то думал… А я все думаю, — словно найдя, наконец, мучавшую его долгое время разгадку, с абсолютно бестактной, неимоверно широкой улыбкой протянул Черкасов, — я все думал, чего она у тебя все под девочку косит… а оно вон в чем дело… нет, ну, конечно, вставные зубы и парик, а я и… я смотрю… даже и незаметно, что зубы у нее вставные. Ну, у тебя отец и мастак!

Черкасов восхищался!

Ошалело Женя смотрел на улыбающееся и от того ужасно противное лицо Черкасова… и что-то больно кольнуло его в правом виске, — зачем? Зачем он все это сейчас наговорил? Зачем?!!! В жизни никогда, никому Женя не открывался и до такой степени — и тут вдруг… Откровенный страх исказил его бледное худое лицо.

И Черкасов, как ни в чем не бывало, весело, даже озорно посмотрел на Женю, ни намека не осталось в его лице, и главное в глазах, той тоски и безнадеги, с которой нашел его Женя.

Поднявшись, отряхнувшись, Черкасов посмотрел на часы.

— О, брат, да мы с тобой, за твоей историей, целых два урока пропустили! — и сказал он это до безобразного цинично. У Жени дыхание перехватило, тягучая, густая боль заполнила глотку, не давая и самому маленькому вздоху проникнуть в легкие.

— Слушай, Женек, все равно в школу возвращаться смысла уже нет. Короче, — хлопнул он Женю по плечу, — сейчас мы с тобой идем за вином, а в шесть… девчонки, — даже пропел он, — девчонки, короткие юбчонки, юбки по колено, у перехода метрополитена — станции метро «Беговая», в центре зала, а я хороший мальчик и у меня родители на даче… Не паникуй, Женек, не поверишь, но это правда — ты мой настоящий друг, только ты меня понимаешь, — и, обняв ошалевшего до предела Женю, Черкасов зашагал из двора. Бессмысленно, не видя ничего перед глазами — сплошная сырая пелена — обнимаемый Черкасовым, шел Женя, и в голове его лишь нервно стучало: Н-ноу фьюче, н-ноу фьюче фо ю-ю…

Цель, куда Черкасов вел Женю, находилась всего лишь на противоположной стороне того двора, откуда они только что вышли.

— Ты не представляешь, как это просто. — В новом возбуждении шептал Черкасов, чуть ли не в самое ухо Жени. — Главное быть естественным, словно ты у себя на кухне. Стой здесь, — сказав, он оставил Женю возле главного входа и вошел в двери супермаркета.

Женя не выдержал и одной минуты. Оглядевшись так, словно он сейчас кинется воровать вино, он, не помня себя, движимый каким-то первым порывом, торопливо вошел следом. Не заметив Черкасова, он сдал свой пакет в камеру хранения, не задерживаясь, прошел через турникет и быстро зашагал по огромному торговому залу с длинными рядами стеллажей, заставленных всевозможным товаром. Покупателей было достаточно. Черкасова он не видел. И вдруг Жене стало как-то не по себе: весь товар был вот — на виду — бери, хватай… Нет, Женя не собирался забивать карманы шоколадом, жвачкой, фруктами… Он в ужасе вспомнил, что в кармане его брюк лежала упаковка жевательной резинки — точно такая же продавалась и здесь, вот она, лежала на стеллажах, в коробках… Вокруг — видеокамеры. Охранник, крепкий молодой парень в голубой форменной рубашке, с рацией в руке. Женя косо глянул на него. Черт возьми, а ведь могут подумать, что он украл эту жвачку, разве докажешь им, что он ее покупал черт знает когда… Женя окончательно перепугался. Охранник посмотрел на него. И ведь с подозрением посмотрел, в этом Женя не сомневался. Круто развернувшись к охраннику спиной, он неторопливо, как самый обыкновенный покупатель, зашагал обратно. Убираться отсюда к чертовой матери.