Денис Коваленко - Татуированные макароны

— А ты разве нет? — вдруг спокойно спросил его Черкасов.

— Чего? — опешив и не зная, принять это как оскорбление или как шутку, но заранее готовый обидеться, воскликнул мальчишка.

— Ты разве не дрочишь? — спокойно повторил свой вопрос Черкасов.

— Ты чего?! Ты за кого меня принимаешь, я что, онанист по-твоему?

— Причем здесь онанист, — Черкасов говорил спокойно и рассудительно; все затихли, — в нашем возрасте большинство подростков занимаются мастурбацией, это даже полезно…

— И что, ты тоже? — усмехнулся мальчишка; усмехнулись и остальные, ожидая, что на это ответит Черкасов.

— Да, — не дрогнув, произнес Черкасов.

Все остолбенели.

— А что в этом такого, — продолжал он, — женщину, как Юрка, я позволить себе не могу, а воздержание вредно — я читал об этом — зачем мне вредить своему здоровью. Застой спермы — штука опасная.

Все в изумлении смотрели на Черкасова, не зная, смеяться над ним или руки ему после этого не подавать, или…

— Кстати, Санек прав, — нарушил тишину Юрка, — я тоже где-то про это слышал и сам, когда девчонки нет, а приспичит, тоже мастурбирую, тем более… это и для здоровья полезно.

Несколько минут все буквально приходили в себя. Юрка! Юрка признался в этом!..

— В общем, я тоже… пару раз пробовал, чисто для здоровья, — вдруг признался тот самый мальчишка, который еще недавно назвал Женю онанистом .

Вскоре уже весь класс признался, что они это тоже… пару раз… ради здоровья. Все, кроме Жени, он упорно утверждал, что он никогда.

— Да ладно, все признались, чего ты-то ломаешься, — давили на него, но Жене не в чем было признаваться.

К слову, Юрка Моисеев не первый раз выручал так Сашу Черкасова. Юрка был уверен, что Санек просто издевается над всеми такими приступами откровения — ради смеха. Ко всему прочему (а для Юрки это было куда важнее всех откровений и сентиментальностей), Черкасов мог один, несмотря на то, что ему ребра переломают, влезть в драку с несколькими пацанами. А Юрка уважал отчаянную смелость. Вообще, он считал Черкасова хитрецом и авантюристом, всегда и во всем руководствующимся верным расчетом. А то, что порой Черкасов перегибал палку и настраивал против себя весь класс — почему бы и нет? — значит, на то у Санька были свои цели.

К слову, с Черкасовым, если кто и общался по душам — были Женя и Юрка. Опять же, «по душам» — фраза не совсем точная: Юрка, по своему характеру, ни с кем по душам не общался, в Черкасове он видел лишь достойного собеседника, и только. В общем-то, и дружба Жени и Черкасова не выходила дальше разговоров. Вообще, с Черкасовым можно было только разговаривать, иметь с ним какие-либо дела мог лишь тот, кто видел его впервые. Позволяя себе говорить и делать все, что ему хочется, Черкасов не придавал словам ровным счетом ничего. «Единственный мой принцип, — любил повторять он, — это отсутствие всех принципов». Но как ни странно, даже те, кто уже обжигались, имея с ним какие-либо дела, все равно попадались на его удочку. Черкасов мог быть доверчиво обаятельным и имел абсолютный талант убеждать людей — в этом и крылась разгадка его странной удачливости — выпутываться из самых тупиковых ситуаций. Как флюгер, он мгновенно менял свои взгляды и решения, при этом не теряя своей убедительной искренности. Этого мальчишки понять не могли — в каждом, самом бредовом поступке или слове Саши Черкасова они старались разглядеть тайный смысл. Но как раз никакого смысла во всем этом и не было. И, пожалуй, единственный, кто это даже не понял, а почувствовал — был Женя.

— Знаешь, Саня, ты настоящий везунчик, — сказал он как-то Черкасову, — у тебя хорошо развита интуиция, а все считают, что ты математик.

— А я художник, Женек, — словно открывая страшную тайну, загадочно улыбнувшись, ответил ему Черкасов. — Женек, ты мой лучший друг, только ты меня понимаешь.

То, что Женек — лучший друг, Черкасов решил сам. Как-то, после случая в колхозе, он привязался к нему. А Женю поразила эта открытость. В конце концов, он действительно поверил, что они друзья. Но если говорить серьезно, вся Женина покладистость была не от доброты душевной, а от обычной слабости — Женя не мог отказать, не мог сказать нет.

Женя уже выходил из двора, когда его окликнули:

— Женек!

Женя остановился. Не торопясь, вальяжной походкой, широко улыбаясь крепким рядом белых зубов, шел к нему Саша Черкасов. Черная его кожаная куртка-косоворотка была распахнута, и с черной толстовки, дико скалясь, смотрела беззубая крашеная морда, и под мордой было написано: «Король и Шут».

— А я как раз к тебе, — подойдя, Черкасов крепко пожал протянутую ему руку и, не дав Жене ответить, с ходу спросил: — Слушай, у тебя сегодня вечером хата свободна?

Женя сначала даже повеселевший при виде Саши, только тот заговорил о «хате», сразу насторожился.

— Ты прикинь, — не дав возразить, Черкасов обнял Женю и с нарастающим возбуждением заговорил, пронзительно заглядывая Жене прямо в глаза: — Сегодня есть отличный шанс, Женек!

Я вот, только что, с девчонками познакомился — супер, а не девчонки, там такие — Дженифер Лопес отдыхает. Причем сами подошли: типа, извините, не будет ли у вас сигаретки… Короче, я с ними стрелку на сегодня, на шесть часов вечера забил. Женек! — в порыве он крепко обнял Женю. — Я отвечаю, все будет о’кей!

Растерянно улыбнувшись, Женя только и нашелся, что пожать плечами.

— Вот и отлично! — Черкасов радостно сжал кулаки и потряс ими. — Я к тому же такую вещь придумал, — говорил он, когда они уже шли к школе, — смотри, — он отвернул край куртки и показал Жене пришитый вместительный карман, — у нас сегодня будет и вино, и конфеты. Не найдя слов выразить нахлынувшие эмоции, он напористо пропел: — Н-ноу фьюче, н-ноу фьюче фо ю-ю… Женек, ты мой лучший друг, только ты меня понимаешь, — и вновь крепко обняв Женю, он зашагал, пританцовывая и напевая: — Н-ноу фьюче, н-ноу фьюче фо ю-ю…

В этом был весь Саша Черкасов — нетерпеливый, суетной, взбалмошный, завораживающий своей суетой и в то же время отталкивающий. Черкасов был вне себя от захлестнувшей его решимости, но все это могло резко рухнуть, как ливень в октябре, и смыть все солнечное, задорное, возбуждающее, сменив беспробудной сырой тоской, Женя это прекрасно знал: через полчаса, и это очень даже может быть, Черкасов мог обо всем забыть — это был поистине человек настроения. Привыкнуть к этому было невозможно, Черкасова можно было или принимать или нет. Женя принимал. Слишком искренен был в эти минуты крайнего возбуждения Саша Черкасов. Уже в ногу шагая с ним, Женя тоже напористо подпевал, напрочь забыв, что сегодня было дурное утро:

— Н-ноу фьюче, н-ноу фьюче фо ю-ю…

На большой перемене, когда все пацаны, разбившись на компании, курили на спортивной площадке или обедали в столовой, Женя, не найдя Черкасова, зашел в ближайший, давно полюбившийся ему двор, где он садился на одинокую скамейку в самом центре двора, сколоченную между двумя старыми кленами, курил и смотрел на небо ни о чем не думая. В этот день небо было ровное, белесое и от того очень грустное. Забравшись на спинку скамейки, Женя привычно осмотрел двор и уже собирался закурить, как внимание его привлекла знакомая черная кожаная куртка — возле подъезда одного из домов, наплевав на сырость, прямо на затоптанной мокрой деревянной лавочке, понуро свесив голову, одиноко сидел Саша Черкасов. Удивившись, Женя подошел к нему: