Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Я нет, — твердо произнес Женя.

— Я помню, ты уже говорил это, когда мы все на уборку моркови ездили, но остальные-то, помнишь, все признались. Но до признания все просто-таки клялись: «Я? Да ни за что!» Обвинение в этом равнозначно смертельному оскорблению… И дело не только в этой мастурбации, хрен бы с ней. У каждого есть своя тайна, гадкая, ненавистная ему тайна, которой он боится больше смерти.

Страх, вранье, измена, трусость, подлость — все живут с этим, живут и боятся, что это выплывет наружу, выплывет, как всеми забытый утопленник, как нежелательный свидетель. И тогда ведь закидают камнями, как последнюю блядь… А тебе и нечего сказать в ответ. Тебе же невдомек, что твоя тайна — это и его тайна, эта тайна каждого второго, каждого третьего. Такая тайна есть у каждого — как аппендикс, который каждый мечтает вырезать. Вот признайся ты в классе: ну, скажем… что ты педераст. (Лицо Жени изменилось). Я к примеру, — увидев это, подчеркнул Черкасов, — тебя же заклюют и клевать будут от того сильнее, что сами они грешны. И с каждым брошенным в тебя камнем ты все более будешь верить, что твой поступок, твое желание — это только твой поступок, только твое желание. А все они, те, которые кидают в тебя камни — чисты и непорочны. И ты настолько уверуешь в свою порочность, что она закроет тебе глаза, ты возненавидишь себя больше, чем они, и ты уже сам будешь готов выхватить у них камень и размозжить себе голову. Потому что мастурбировать, спать со старухой, любить мальчиков или мечтать о родной сестре может только грязный, порочный человек, и тебе даже не придет в голову, что наша директор тайно заходит в мужскую уборную и мастурбирует на фотографию Леонардо ди Каприо.

— Ты это серьезно?

— Да я это так, к примеру. Главное, у каждого есть своя тайна.

Женя усмехнулся.

— Подожди! — В крайнем возбуждении воскликнул Черкасов. — Я сейчас тебе реальный пример дам. Настоящий пример. Как-то после уроков, буквально неделю назад, сразу после урока литературы, он как раз последним был, мы на нем еще «Идиота» Достоевского проходили, я тогда предложил сыграть в пети же. (Женя кивнул в знак того, что помнил это). Все отказались, все, кроме нашей Анечки Кирилловой.

— И что, она тоже мастурбирует?

— Да подожди ты хохмить, я серьезно, — в раздражении осадил Женю Черкасов. — Не знаю, чего она согласилась, она, наверное, и сама не знает. Только после того, что она мне рассказала… Короче. — Черкасов глубоко вздохнул, выдохнул. С минуту выдержал паузу, закурил и, уже успокоившись, продолжал: — Анечка не из бедной и вполне, что называется, интеллигентной семьи. У нее есть младший брат. На три года нас младше. Ты, может, видел его, но это не столь важно. Ей было десять лет, ему, соответственно, семь. Анечка наша, оказывается, очень любит красную икру, по крайней мере, тогда любила. Красную икру любил и ее брат. Случилась вся эта история, когда их родители то ли в театр, то ли еще куда ушли, это не важно. Важно, что Анечка с братом остались одни и могли безбоязненно залезть в холодильник и налупиться этой икрой по самые уши. Как она говорила, икрой этой у них чуть ли не весь холодильник был забит. Но родители почему-то не очень позволяли им этой икрой лакомиться. А тут — такой случай. Ты думаешь, Анечка, как старшая сестра, достала икру и стала ею брата потчевать? Ничего подобного. Она вовсе брата к холодильнику не подпускала. Он, бедолага, пытается банку из холодильника достать, а она его в шею, и совсем из кухни выгнала. Выгнать-то выгнала, но дверь в кухню не запирается… Ладно, я к главному подхожу! — видя сосредоточенное Женино лицо, вновь воскликнул Черкасов. — Отрезала она себе ломоть батона, достала из холодильника банку, вытряхнула из банки всю икру на ломоть. А брат тоже в холодильник, за другой банкой лезет. Ох, как Анечку это взбесило! И давай она его от холодильника отпихивать. И пока отпихивала и выгоняла, — бутерброд выронила! — сам хлеб в руке остался, а икра шмякнулась на пол. И вот, что главное! — Черкасов аж кулаком в нетерпении потряс. — Братик ее кинулся икру эту с пола хватать и в рот запихивать — как животное. С пола. Жадно. Торопливо. И Анечка — в ярости — в родительскую комнату, схватила отцовский ремень и — в кухню, и братика наотмашь. Ремнем. По спине. А он и не замечал будто! — он икру торопился доесть.

Все порочны. Вот, что главное. Даже те, которые внешне самые наипорядочные. И ты, знаешь, я теперь для нашей Анечки злейший враг. Потому что тайну ее знаю, знаю, что и она, как и все, как и я, несовершенна. Мы же больше всего боимся показаться в глазах других несовершенными . Только беленькими, только чистенькими, и, не дай Бог, где какая помарочка. Слухи ведь, смешки за спиной, сплетни. Мнение чужое — это же для нас превыше всякого там Бога. А я вот не боюсь показаться черненьким, и в этом моя сила.

Черкасов замолчал. Внимательно смотрел он на Женю. Смотрел и ждал.

— Знаешь, Саша, что в тебе пугает, — серьезно произнес Женя, — не то, что ты узнаешь тайну, а то, что ты ее не хранишь. То, что с легкостью рассказываешь ее всем подряд. Ладно, я пойду, уроки надо делать.

— Ты чего, Женек, обиделся, что ли?

— Нет, правда, надо уроки делать.

— Ну, как знаешь, — отмахнулся от него Черкасов.

Виталий и Лена шли молча. Войдя во двор, Лена указала на узкое окно пятого этажа, пятиэтажного дома дореволюционной постройки.

— Свет горит, Женя дома. Виталий, вы не стесняйтесь, Женя хороший мальчик, вы с ним подружитесь, ему только шестнадцать лет, — прибавила она, точно хотела успокоить Виталия. — Он мой поздний, долгожданный ребенок, мне был сорок один год, когда я родила его, — почему-то загадочно пояснила она, — очень хрупкий, нежный и очень добрый мальчик; вы подружитесь с ним, — повторила она даже одухотворенно.

На пятый этаж Лена взошла довольно легко, в отличие от Виталия. Неуверенно преодолевал он долгие, бесконечные ступени, так, словно вот, еще одна и все — ни шагу больше. До самой последней ступени он верил, что эта ступень последняя, дальше ни шагу.

— Вот, это моя квартира, — мягко, без одышки произнесла Лена и нажала на кнопку звонка.

— Кто там, — через некоторое время донесся мальчишеский голосок.

— Женя, это я. Открывай, со мной гость.

Дверь открылась. Войдя следом за Леной, Виталий заметил лишь спину, и то на мгновение, скрывшегося в большой комнате мальчика.

Войдя, Виталий увидел довольно бедную и неухоженную двухкомнатную квартиру. Сняв пальто, Лена прошла на кухню. Виталий, как был в кожаной куртке, следом, уверяя себя, что он на одну всего лишь минутку, и сел на табурет возле окна.

— К сожалению, кофе закончился, но я могу угостить тебя чаем, — на «ты» предложила Лена.

Виталий равнодушно кивнул и стал рассеянно рассматривать кухню. Кухня окончательно убедила его в нищете этой женщины. Облезлое, давно требующее покраски окно, грязная, с желтым налетом мойка, грязный, затертый паркетный пол, и нищета — нищета во всем.