Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Не убедительно, — только и ответил Женя.

— Ну, и плевать.

Подобрав с пола валявшиеся под ногами несколько листов с рисунками и пнув ногой под кровать грязный носок, Черкасов рукой сделал знак Жене, приглашая его войти в свою комнату.

Комната, в которой жил Саша Черкасов, была небольшая: у стены, сразу у входа, стояла кровать со скомканной постелью, рядом, на стуле, небрежно висели брюки и рубашка. На полу, на подоконнике вразброс лежали листы изрисованной бумаги. На письменном столе стоял монитор и клавиатура. Все же остальное пространство стола было заставлено банками и баночками с масляной и гуашевой красками и стаканами, из которых торчали кисти и карандаши. И все в таком беспорядке и неразберихе…

Пока Черкасов включал компьютер, Женя от нечего делать разглядывал висевшие на стенах плакаты рок-групп, рисунки и картины Саши Черкасова. Над кроватью висела большая репродукция византийской иконы «Спас Вседержитель», где через весь лик Христа, от руки, черной гуашевой краской было написано: NO FUTURE!

— А говоришь, в Бога не веришь, — улыбнувшись, заметил Женя.

— А, ты об этом, — не оборачиваясь, ответил Черкасов, — так ты главное читай: No future — нет будущего.

— В Бога не веруешь, а Христос над кроватью висит, — явно желая поддразнить Черкасова, произнес Женя.

— Это не Христос, это АнтиХристос — это, во-первых, а во-вторых… Я вот знаешь, о чем думал, — совсем забыв о компьютере, отойдя к окну, продолжал Черкасов, — сейчас, как нам Раиса говорила, нам опять Бога пытаются подсунуть. Памятник этому Христу Спасителю на месте бассейна возвели.

— Почему памятник? — не понял Женя.

— А разве эту халтуру храмом можно назвать? Это памятник, к тому же и Ркацетелли к нему руку приложил. (Женя усмехнулся). И полная гармония: по одну сторону реки памятник Петру Великому, по другую — Христу Спасителю. И к обоим этот черножопый любимчик Лужка свою руку приложил (Лужок же наш просто млеет от этих горцев, не Москва, а какой-то Чуркистан). Но я не об этом. Я о том, что весь разврат, происходящий между нами, имеет божественное начало — разврат божественен. (Если вообще после этого Бог есть). Тебе ни разу не приходило в голову, с чего бы это Ему вдруг понадобилось брать в матери Христа женщину несвободную?

— Так Мария была девственницей, — не менее серьезно, увлеченный возникшим разговором, заметил Женя.

— Правильно, — охотно согласился Черкасов, — в этом-то вся и сладость, два в одном — и несвободная и девственница. Да о таком счастье мечтает каждый уважающий себя развратник. Ведь согласись, нет ничего слаще, чем отыметь чужую жену: во-первых, — не дав Жене возразить, воскликнул Черкасов, — в очередной раз докажешь, что ты Дон Жуан, раз смог соблазнить замужнюю, да еще и невинную, а во-вторых, если и залетит — на здоровье, это уже проблема ее мужа. Не уйдет же женушка от своего любимого муженька из-за какой-то там случайной связи. А ведь отец, в понимании многих, не тот, кто зачал, а тот, кто воспитал — все здесь очень хитро и очень просто: ведь ребеночек-то ни в чем не виноват.

Здесь Женю даже покоробило. Слишком уж сладенько изрек Черкасов последнюю сентенцию.

— А случись так, что переспишь ты с девушкой свободной, тем более девственницей, и забеременеет она от тебя — хлопот не оберешься. Ведь еще и жениться придется, или деньги на аборт искать…

— При чем тут божественное? — вырвалось у Жени.

— Как говорил друг Бендер другу Корейко: все нормальные люди произошли от обезьяны, а вы — от коровы, туго думаете, товарищ, — усмехнулся Черкасов и вдруг, впялив в Женю свой острый взгляд, жестко выдал: — Что, до Рождества Христова, в Палестине с молодыми свободными девственницами проблемы были?!

— Так зачатие было непорочное, — упрямо не сдавался Женя.

Черкасов снисходительно посмотрел на своего друга:

— Женя, говори что угодно. Факт есть факт: порочно, не порочно, но отымел Он женщину не свободную. Цель, согласен, была святая — Спасителя нам явить; но средства… Я, может быть, тоже, к примеру, жену своего соседа имею в исключительно святых целях: сосед алкаш, ну кто от него может родиться, — а я, может, постараюсь, и еще одного нового Гоголя миру подарю… но это к слову. Главное — заповедь им же данная им же и нарушена первым. Это какой он после этого нам пример подает… Да, кстати, ты эту десятую заповедь помнишь? Сам порядок — «не возжелай» — в ней восхитителен. На первом месте: не возжелай дома ближнего своего; далее: имущества; затем: вола; далее: осла — и лишь после осла, на са-амом последнем месте: не возжелай жены ближнего своего. Красиво, согласись!..

А история с голубем — просто блеск. Нашли, бляди, птичку по образу и подобию своему: единственная тварь, которая, как и мы, люди, убивает себе подобных, просто так — не ради еды, голуби мясо не жрут, не в сезон брачных игр, не ради самосохранения, а так: они просто убивают более слабого — точь-в-точь, как люди, а то, не дай Бог, этот слабый лишнюю крошку склюет — вот это по-нашенски, это по-человечески — замочить всех, остаться одному возле кормушки и жрать, жрать, жрать! Все мне, все одному! И именно эта «божья птичка» возвестила о пришествии Христа; и именно эту «птичку» сделали птицей мира.

Я удивляюсь, как это миротворцы американцы не догадались, когда бомбили Югославию, присобачить на свои самолеты эмблему с этой птичкой мира — получился бы абсолютный библейский парафраз: F-16 с бомбами, — как голубь с пальмовой ветвью, — хрясть, трах, на хуй всех — возвестил… И следом, в белом венчике из роз — хау а ю — Иисус Христос.

— Откуда столько злобы в тебе? — вырвалось у Жени.

— Не злоба это, Женя, — жизненный опыт, причем не только мой. Моя цель определена — я художник. А это занятие не из легких. Мало того, что все искусство от лукавого, — Черкасов хитро усмехнулся, — живопись — особенное искусство. Ни что другое так не смертно, и ни что другое так душу не забирает… каждой картине часть себя отдаешь. Может и не хватить… души-то.

— От лукавого, — странно повторил Женя.

— От лукавого. Конечная цель-то — сделать работу великую, чтобы человек влюбился в нее, а, следовательно, все мысли к ней привязал, а о другом забыл… и о Боге тоже… Ладно, Женек, не парься, давай играть. Что наша жизнь — игра! Главное — все люди сволочи.

— И ты?

— И я, — не задумываясь, ответил Черкасов. — Я сейчас тебе пару примеров приведу, и ты, надеюсь, все поймешь.

Черкасов достал из ящика стола пепельницу, сигареты и закурил.

— А запах? — осторожно спросил Женя.

— Женек, мы с тобой взрослые перцы, не парься, закуривай. Хуже всего, Женек, это неизвестность и ощущение тоскливого одиночества. Ты совершаешь поступок, в котором боишься признаться даже себе. Забившись в угол, ты изнемогаешь от стыда и страха в полной уверенности, что то, что совершил ты — неестественно, и кроме тебя никто другой на такое не способен (ты сейчас все поймешь, к чему я клоню). Это как с тринадцатилетним подростком, заподозренном в рукоблудии. В тринадцать лет это делают все.