Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Саша, Черкасов, здравствуй, напугал, — он улыбнулся так, как улыбается человек, застигнутый врасплох — растерянно и по-детски смущенно. Привычно поправив свои длинные, густые, постоянно спадающие на лицо волосы, Виталий Андреевич спросил, слегка мотнув головой, словно приводя себя в чувство:

— Как ты вошел-то сюда?

— Так дверь нараспашку! — отвечал Саша, уже снявший куртку и готовивший себе рабочее место.

— Вот рассеянный, а я думал, что запер, — Виталий Андреевич усмехнулся, — бывает же. — Он вновь чуть тряхнул головой.

— Ну, что так рано, опять с уроков удрал? — спросил он, подойдя к Сашиному мольберту.

— Угу, — кивнул тот, чуть ли не с гордостью.

— Я в твои годы тоже с уроков в художественную школу сбегал, даже хотел учиться в специальном художественном интернате. Только в нашем городе не было такого, да и здесь, не знаю, есть ли.

— Не знаю, — пожал плечами и Саша. — Виталий Андреевич! Удивительная вещь, — отстранившись от мольберта, вспомнив о случившемся, воскликнул Саша. — Я сейчас — вот когда в клуб сюда ехал на трамвае — такой случай произошел, и не поверите: джип «Форд» (здоровый такой) встал на пути трамвая. Все из трамвая вышли; водителя в джипе нет. И дед (с большой такой бородавкой) костылем как начал по капоту «Форда» наотмашь. И главное: когда тот, хозяин «Форда», с кладбища прибежал, даже деду ничего не сделал. И все (я видел!), все радовались, когда дед по «Форду» лупил, и одобряли деда и в то же время всем хотелось (это видно было!), всем хотелось, чтобы хозяин джипа деда если не пристрелил, то избил бы уж точно. А он не избил! Но ведь всем хотелось! — Понимаете, в чем вся соль: все одобряли деда, и все хотели, чтобы деда избили — бессмыслица какая-то!

— Бессмыслица, — согласившись, усмехнулся Виталий Андреевич, и добавил, — а не бессмыслица, когда я вчера, в кампании каких-то художников, сидел на какой-то квартире, и один (кажется, хозяин квартиры) зло и очень искренне воскликнул, когда какой-то парень, говоря о Шагале, назвал Шагала евреем: «Я русский, и я ненавижу антисемитов!» Но уже через полчаса, упившись, орал: «Бей жидов, спасай Израиль». Бессмыслица?

— А почему Израиль? — рассмеявшись, воскликнул Саша.

— А он и сам не понял, почему, ляпнул и все. Хотел сказать Россию, а ляпнул Израиль. В этой стране, Саша, все бессмысленно.

— Да-а, — не зная, что ответить, протянул Саша и, видя, что и Виталий Андреевич молчит, вновь отвернувшись к окну, вернулся к своему рисунку, большой, болотного цвета вазе, возле которой лежал апельсин. Внимательно посмотрев на вазу, стоявшую, в двух шагах, на столе, он, точно сравнивая ее со своей нарисованной, пристально стал вглядываться то в одну, то в другую. Наконец, кистью зачерпнув из баночки густой, гуашевой темно-краплачной краски, он резко подчеркнул апельсин, отодвинув его тем самым от зеленой вазы. И после, уже не мешкая, сосредоточенно, даже не глядя на палитру, хватал кистью из баночек то одну, то другую краску и отдавал ее листу.

Клуб потихонечку стал оживать. В классе ИЗО появились первые ученики. Подготовив свои рабочие места, они, также как и Саша, устроились возле стола, где стоял натюрморт, и стали рисовать вазу с апельсином. Все это время Виталий Андреевич был возле окна и смотрел на небо, лишь изредка и рассеяно здороваясь с проходившими мимо его класса учителями, детьми, или подходил по просьбе какого-нибудь ученика и отвечал на его вопросы, после вновь возвращаясь к окну.

Серая городская осень. В такую погоду не хотелось делать ничего… Тем более, когда такое серое небо. Ровное, тоскливое ноябрьское небо. Виталий мог часами, не отрываясь смотреть на это осеннее умирающее небо; смотреть и молчать. Со стороны казалось, что он думает об очень важном, даже глобальном, так серьезен и сосредоточен он был… А какие могут быть мысли, когда такое небо? И каждый звук: шепот ли ребенка, капля воды, упавшая на лист бумаги, шелест карандаша, шмыганье носа, — любой, самый ничтожный, самый корявый или даже самый неожиданный, резкий звук (будь то треск или визг станка из кабинета авиамоделизма или с улюлюканьем пронесшегося по коридору мальчишки) — ложился мягко и печально, входя в состояние осеннего тоскливого неба.

— Виталий Андреевич, я уже все, посмотрите у меня.

— И у меня.

— И у меня все, — точно воробьи загалдели дети. Саша даже в нетерпении вскочил с места, он давно хотел показать Виталию Андреевичу, что у него все, он ведь раньше всех начал рисовать эту вазу.

Зная, что сейчас даже самый корявый рисунок или самый красивый все равно сольется с осенним серым тоскливым небом, с настроением печали, ровным отсутствием мысли, Виталий рассеяно ходил от мольберта к мольберту, долго смотря на серые унылые вазы, раскрашенные скучно-зеленой тоскливой краской, и откровенно оранжевые, но вовсе не веселые апельсины, готовый всем поставить «хорошо» («отлично» или «плохо» быть не может, когда такое небо).

— Да, хорошо… хорошо… молодец… хорошо, — повторял он при виде каждого рисунка, — молодец… хорошо. Так, неплохо… хорошо…

Яркое, сочное пятно — ваза не была скучно выкрашена в зеленый, а апельсин — в пошло оранжевый. Цвета жгли глаз, жгли не ядовитостью цвета, а именно сочностью и точностью — они разорвали в клочья серое, печальное осеннее небо. Виталия даже невольно задело это (цвет, дерзость пятен), даже обидело в каком-то смысле.

— Саша, у тебя вполне… да… — Виталий поймал себя на мысли, что завидует. — Саша, — произнес он серьезно, и не в силах оторваться от рисунка, — в который раз удивляюсь — у тебя хорошее чувство цвета. Форма, конечно, страдает, но цвет — я снимаю шляпу. Снял бы, если бы была, — улыбнувшись, поправил он сам себя. Дети дружно захихикали. Зардевшийся, гордый за самого себя, Саша смотрел на своих одногруппников и на свою работу, теперь совсем ему нравившуюся.

— Ну, все, друзья мои, пора, — Виталий Андреевич посмотрел на часы. Дети, не торопясь, стали убирать за собой свои места. Последним выходил Саша Черкасов.

— До свидания, Виталий Андреевич.

— До свидания, — махнул ему Виталий.

Оставшись один, он запер дверь класса. Прикнопив Сашину работу к стене, долго и внимательно смотрел на нее. После вставил холст в свой мольберт… Но как он ни старался… ваза выходила у него сухо и слишком академично. А если он пытался «дерзить», то получалась мазня. Той чистоты и точности цвет, который он как образец видел перед собой в работе своего ученика, не выходил. Или слишком правильно и академично или… слишком мазня.

— Да-а, — в раздражении протянул Виталий, вытер тщательно кисть и, переодевшись, вышел из клуба.

Полгода Виталий работал в этом клубе, и все полгода наблюдал, как занимается Саша Черкасов. И всякий раз, когда Виталий видел, как рисует этот мальчик, но все пытался понять — как? почему так легко и живо? Да, этот ребенок был одна живая эмоция, порой слишком живая — до экспрессии. Но и Виталий считал себя человеком не сказать чтобы ровным и флегматичным. Но в живописи он был именно такой. И это его раздражало — раздражало, что живопись его была скучна и однообразно правильна.