Денис Коваленко - Татуированные макароны

— А пойдемте к вам. Вы же говорите, что живете здесь недалеко.

Лена странно посмотрела на него.

— Вы знаете, у меня дома не прибрано, я живу одна с сыном, — чуть слышно и даже скромно призналась она.

Виталий отвел взгляд в сторону. «Она еще и ломается», — думал он, все больше нервничая и раздражаясь. Он чувствовал себя оскорбленным. Если бы эта старуха знала, каких моральных сил стоило ему идти с ней и слушать ее, причем он четко осознавал: распрощайся он и уйди, и раздражение уйдет, и нервы успокоятся. «Она еще и ломается, эта старая вешалка, еще и ломается, точно девочка-малолеточка, это уже слишком! Зачем я ей это ляпнул?.. Лучше вежливо раскланяться и не унижать себя до… такого …»

— Давайте посидим вот на этой лавочке, — перебила его мысли Лена, указав на лавочку, скрытую в густой тени старого сиреневого куста.

Они сели на лавочку. Недалеко, шагах в пяти, на противоположной лавочке сидела молодая пара: девушка нежно прижималась к парню, тот гладил ее руку и с наслаждением целовал ее ладонь.

— Влюбленные… как это трогательно, — чуть слышно промолвила Лена и вдруг, прильнув к Виталию, положила голову на его плечо.

Виталий замер. И, замерев, смотрел на Лену так, как смотрит человек, возле плеча которого зависла оса.

— Вы когда-нибудь любили? — прошептала она, вдруг пальцы ее коснулись его щеки. — Когда-то и у меня была такая же нежная кожа, хотя я и теперь выгляжу неплохо и фигура у меня идеальная: грудь — 90, талия — 60 и бедра 90.

«Я сейчас, наверное, сблюю», — подумал он, отведя взгляд к небу.

— Я вам нравлюсь, Виталий? — спросила она чуть дрожащим голосом.

«Опаньки!» — чуть не произнес он вслух.

— Я чувствую, как бьется ваше сердце, вы волнуетесь…

«За кого она меня принимает?..»

— Дайте мне вашу руку… Ты любишь меня, — страстно и уверенно прошептала Лена. — Любишь, — неслышно повторила она, одними губами, и сильнее прижала его руку к своей груди.

Убрав руку, Виталий откинулся на спинку лавочки.

Не облегчение почувствовал он, нет, но что-то такое наплевательское и близкое к депрессивному равнодушию; единственное, ладонь вспотела и болезненно зудела, так что хотелось засунуть ее под холодную воду и оттереть с мылом.

«Я или сумасшедший, или извращенец… — твердо решил он, — а скорее, и то и другое». «И ладно, был бы пьяный, но ведь трезв, трезв!» — резанула страшная мысль.

Лена, прильнув к нему, нежно заглядывала в его глаза. Слышно было, какого труда стоило ей сдерживать свое дыхание.

«Действую по принципу: все в жизни надо попробовать, — продолжал издеваться над собой Виталий. — И она ведь уверена, что она мне нравится. Она, похоже, действительно верит, что она мне нравится. И я нисколько не отрицаю этого, я сейчас веду себя именно так, что позволяю ей в это верить, верить в то, что она мне нравится… я заболел… похоже, я рехнулся. Для чего все это я делаю? Какая у меня цель? Переспать с ней?! Я что, хочу ее?! — от одной этой мысли его невольно передернуло. — Я не хочу этого! Тогда зачем?!..»

— Зачем мы встретились, Виталий? — нарушила молчание Лена. — Зачем, спрашиваю я себя. Мне кажется, я люблю вас, Виталий. Я поняла это еще тогда, когда увидела вас возле троллейбусной остановки, вы так тогда смотрели на меня, столько любви и страсти было в ваших глазах… Вы так на меня смотрели, что…

«Если я сейчас не уйду, я действительно ее… и не оттого, что хочу, а… Черт возьми, что со мной происходит?.. Я должен встать, извиниться и уйти, иначе… Нет, я обязан встать и уйти.»

Но как он ни убеждал себя, — встать и уйти у него не получалось. Почему? — вряд ли бы он и сам себе смог бы внятно ответить на это. Он даже боялся признаться, что он действительно желает… Нет! Конечно, не ее, а вообще, а ее нет, никогда… Просто скучно. Просто… И сразу в его памяти возникли стулья, на которых он спал вот уже полгода. Просто хочется тепла. Тепла. И так ему стало себя жалко, что…

— Пойдем ко мне, — вдруг предложила она.

— Конечно! — мгновенно согласился он.

От Клуба юных техников до самого своего дома Саша Черкасов шел пешком. Все мысли его были поглощены его рисунком. Он сделал отличную работу, которая понравилась Виталию Андреевичу. Он, Александр Черкасов, — художник. Очень был доволен собой в эти минуты Саша Черкасов. Он не заметил, как дошел до дома.

Наскоро пообедав, он позвонил своему другу Жене Телегину:

— Женек, здорово, как она, жизнь? Ну, чего делать думаешь, какие планы? Ну, и отлично! Короче, минут через двадцать, во дворе… ну все, до встречи.

Через двадцать минут Черкасов и Телегин стояли на детской площадке возле качелей, курили. Женя, невысокого роста, до болезненного худощавый, курил медленно, почти не затягиваясь. Черкасов уже докурил до фильтра, когда Женя не выкурил еще и половины.

— Слушай, — бросив окурок, произнес Черкасов, — мыслей все равно никаких нет, пошли, что ли, ко мне, в компьютер поиграем.

— А родители твои? — спросил Женя.

— Отчим на работе, а матушка в магазин ушла, — отвечал Черкасов. — Ей книга какая-то понадобилась. Подружка ее разрекламировала ей какую-то невозможную книгу о здоровье. Матушка же моя помешана на всякой этой лабуде о здоровой пище, гороскопах, диетах, оздоровительной гимнастике, — усмехнувшись, пояснил он.

— Всегда удивлялся этим женщинам, — продолжал Черкасов, когда они уже шли к подъезду его дома. — Они и в Бога верят, и тут же суеверны, и обязательно они переживают за свою карму и непременно на них влияют звезды. Матушка моя из дома не выйдет, если по гороскопу для ее знака зодиака день неблагоприятный. И следом, в воскресенье, идет в церковь, и все посты соблюдает. Словом, такой у этих женщин ералаш… А по мне, если верить, то во что-нибудь одно — или в Бога или в реинкарнацию, а так, черт знает что получается, правильно говорю? — заключил он, уже входя в свой подъезд.

— А ты во что веришь? — ничего не ответив на вопрос Черкасова, спросил его Женя.

— В самого себя, — быстро поднимаясь по лестнице, не оборачиваясь, отвечал Черкасов. — Я материалист, и более того, атеист. Ницше сказал: «Пусть гибнут слабые и уродливые — первая заповедь нашего человеколюбия. Надо еще помогать им гибнуть. Что вреднее любого порока? — Сострадать слабым и калекам — христианство…»

— Самое простое сказать: Бога нет, — не найдя, что ответить на это высказывание, произнес Женя.

— А если его на самом деле нет? — говорил Черкасов, уже стоя возле двери своей квартиры, вставляя ключ в замок.

— Заходи, — пригласил он Женю и, войдя следом, продолжил свою мысль: — Со мной случай недавно был: я после уроков с Никитой из одиннадцатого «Б» схлестнулся, помнишь, конечно, месяц назад примерно. Мы тогда после уроков с пацанами во дворе курили, и я с Никитой чего-то не поделил и, как полагается, отошел с ним поговорить за угол. Я долго разговаривать с ним не стал, я вообще не стал с ним разговаривать, схватил его за шкирдон и головой о стену пару раз, и к пацанам вернулся. Все, типа: что — разобрались? Где Никита-то? Я, неизвестно к чему, соврал, что удрал он (сам не знаю, зачем это ляпнул), а я ведь помню, когда я его о стену головой приложил, он сразу обмяк и по стеночке на землю сполз. Стоим мы с пацанами, курим, а Никита-то не выходит, а уже минут пять прошло, а то и все десять. У меня сразу мысль: убил. И ты знаешь, страшно стало. Не выдержал я — и за угол. Смотрю, Никита стоит и рукой за голову держится. Крови не было, просто хорошо я его приложил. Я его увидел и воскликнул, невольно воскликнул, радостно воскликнул: «Живой!» И знаешь, что он мне на это сказал? «Что, испугался, что посадят?» Я его тогда чуть не убил, он ведь правду сказал: я испугался, что меня посадят . Только и всего. Если бы я знал, что мне это сойдет с рук, я бы и вовсе не ходил проверять — жив он или нет. Я к чему все это: боялся бы я Бога… Словом, любой, кто был бы на моем месте, если бы и испугался, то ни в коем случае не Бога, не какого-то там небесного наказания и Страшного суда, а испугался бы, вот как я, — что посадят, или мести. Вот и все. Тюрьма есть — ее боятся. А Бога никто не боится, смерти боятся, но не Бога. Потому что какой смысл бояться того, чего нет.