Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Женя, сделай потише! — крикнула из спальни мать. Показав закрытой двери кулак с жестко выскочившим средним пальцем, он, вернувшись в свою комнату, все же убавил звук и, убрав в диван постель и сложив диван, стал собираться в школу. Вскоре в комнате появилась Лена, на ней был все тот же розовенький халатик, чуть выше колен; в комнату она вошла легко, на ходу завязывая пояс; подойдя к окну, она широким жестом распахнула шторы, сладко потянулась и, глядя в окно, произнесла:

— Женя, я влюблена, — выдержав паузу и словно ожидая эффекта после сказанных ею слов, она отвернулась от окна и посмотрела на сына, озабоченно складывавшего в пакет учебники и тетради.

— Это так прекрасно, это такое чувство, — совсем не замечая намеренно озабоченного вида своего сына, продолжала она, — ведь правда он хорош, этот Виталий, ведь правда? (Женя не отвечал). Он такой скромница. А какие у него губы, ты не представляешь! Я засыпала и видела его; проснулась с мыслью о нем. Как ты думаешь, он вернется?

Женя, будто и не слыша, уже в который раз доставал из пакета учебник английского языка, клал его на стол, но, передумав, засовывал обратно в пакет.

— Ну, чего же ты молчишь, ответь мне.

— Мне надо собираться, мама, — в упор рассматривая вновь вытащенный из пакета учебник, напряженно ответил Женя.

— Да, кстати, Женя, в который раз тебе говорю, — с деловой предупреждающей ноткой возвысила голос Лена, — ну, сколько можно: мама — это так не современно. Ты уже мальчик взрослый, а я у тебя еще вполне молодая и интересная женщина; ты меня еще бабушкой назови. «Мама» — когда ты совсем малютка, а тебе как-никак скоро шестнадцать, ты взрослый юноша. В цивилизованной Европе так и принято: взрослые дети, чтобы не ставить своих мам в неловкое положение, на людях, особенно в компании молодых интересных мужчин, называют своих мам по имени. Тем более, мы живем в современном столичном мире. И ты, надеюсь, не против, чтобы твоя мама всегда чувствовала себя молодой — ведь правда? Ну, чего ты молчишь?

— Хорошо… Лена, — мрачно, с расстановкой ответил Женя, в который уж раз засовывая ненавистный учебник в пакет.

— Ты издеваешься?! — вдруг воскликнула Лена. — Нет, ты издеваешься надо мной. Ты форменный отец. Ты все делаешь мне назло! Ты слышал свой тон? Ты сейчас специально таким тоном назвал меня Леной и назвал, чтобы обидеть. Ты прекрасно слышал: на людях не называть меня мамой, но не когда мы вдвоем, а ты назвал меня Леной именно сейчас, когда мы вдвоем, да еще таким тоном… И оставь в покое этот учебник! — она подошла к сыну и вырвала из его руки учебник английского языка. — Ты все делаешь мне назло! — уже кричала она, потрясая злополучным учебником. — Твой отец мучил меня, теперь ты меня будешь мучить?! Да?! — слезы навернулись на ее глазах. — Ты даже фамилию взял его, — учебник с грохотом опустился на стол, Лена аж сама вздрогнула и на мгновение остолбенела от резкого, взорвавшего воздух удара.

Не медля, взяв учебник и засунув его в пакет, Женя поднялся из-за стола и направился к выходу из комнаты. Лена, все еще оглушенная, резко сделала шаг следом, преградив сыну дорогу.

— Назло мне, исключительно назло мне — эту жуткую фамилию Телегин. Ты — М а рченко, мой мальчик, понимаешь, Марченко, а не Телегин! Твой отец бросил нас, он бил меня, он выбил мне все зубы! А ты взял его фамилию! Ты хуже, чем он, он всю жизнь мешал моему счастью, теперь ты, да? В кои-то веки я нашла свое счастье. Виталий художник, а не какой-нибудь там…

— Мне нужно идти, — не глядя на мать, Женя вышел из комнаты.

— Ты как твой отец, — Лена рванулась следом, — скоро и ты меня бить начнешь, ну, говори, нач… ой… но… га-а, — замерев, она схватилась ладонью за левое колено, другой рукой удержавшись за плечо сына.

— Пойдем, тебе необходимо лечь, — произнес Женя и, обняв мать за талию, тут же брезгливо отдернул руку; придерживая теперь ее за спину, он отвел Лену в спальню.

— Ложись, — уложив ее, он немедленно вышел из квартиры, провожаемый охами и стонами скорчившейся на постели матери.

Всякий раз, когда мать заводила скандалы, а последнее время они становились все чаще, Жене стоило больших трудов сдержаться и не высказать все, что он о ней думает.

— Дура, выжившая из ума дура, — как он хотел сказать ей это прямо в лицо, объяснить ей, что она смешна: в свои пятьдесят шесть все еще прикидываться милой, капризной девочкой. — Лена, именно Лена, — зло шептал Женя, быстро спускаясь по ступеням подъездной лестницы, — какая же ты… мать, ты Лена. Мало тебя отец… Хотя и он мразь… Теперь бы и тебя не стало… Ненавижу. Когда же ты сдохнешь…

Выскочив на улицу, он остановился и тяжело опустился на скамейку возле входа в подъезд. Утро было изгажено, изгажено безвозвратно.

Ненависть сменилась тоской, и паническое чувство одиночества овладело им.

Отец.

Женя вдруг жестко сжал челюсти.

— Всех вас ненавижу, — процедил он сквозь зубы.

Отец окончательно ушел из семьи два года назад, ушел, как он сам сказал, как настоящий мужик: в несколько дней, в большой себе минус, он разменял квартиру на Патриарших прудах на две двухкомнатные, одну отдал жене и сыну, в другую ушел сам. Предлог к уходу оказался самым обыкновенным: он застал жену в спальне с каким-то, как он рассказывал, длинноволосым уродом. Лена отделалась легко: выбитыми зубами и сотрясением мозга; длинноволосый урод просто куда-то исчез. Из больницы Лена сразу переехала в новую квартиру.

«Если бы не сын, убил бы», — коротко сказал отец, и больше его не видели.

С уходом отца жизнь резко изменилась. Новый район, новая квартира, новая школа; и нищета. Порой в доме не было куска хлеба. Лена занималась, как она не без гордости говорила, сетевым маркетингом, что, впрочем, больше приносило ей убытков, чем прибыли.

И так нелюдимый, оказавшись в новой, чужой школе, Женя окончательно ушел в себя. Как бы все сложилось дальше — не известно, если бы в жизнь его не ворвался Саша Черкасов. Сначала Женя просто испугался его: шумный он был и навязчивый, но искренний и, что более того, откровенный подросток. Казалось, для него не было ничего запретного и тайного.

Как-то, это случилось в колхозе, пацаны вечером сидели в своем бараке и обсуждали девчонок. Тема самая популярная и лидером в подобных разговорах был Юрка Моисеев, мальчишка отчаянный, физически развитый и уже слывший героем-любовником (он — уже за год — встречался со второй девчонкой, и обе были из старших классов). Юрка уже знал, что такое женское тело, и охотно делился своими знаниями с ровесниками.

— А ты что слушаешь? — крикнул один из мальчишек Жене. — Тебе еще писю дрочить; тебе о таком рано слушать.

— Я не дрочу, — обиделся Женя.

— Дрочишь, дрочишь, — усмехнулся мальчишка.