Денис Коваленко - Татуированные макароны

Таким и застал его вошедший в коридор Черкасов.

— Здорово, Женек! — прогремел он на весь коридор.

Женя не знал, куда ему деться. И так маленький, он, казалось, стал еще меньше ростом. Он постарался улыбнуться, вышло не очень — криво и болезненно. Подойдя, Черкасов, даже интимно, поинтересовался:

— Ну, что сегодня вечером делать будем?

Женины лоб, скулы и щеки враз покрылись розовыми пятнами стыда; кривя рот в застывшей улыбке, он будто онемел.

— Все будет о’кей, Женек, — интимно продолжал Черкасов. — Я свое обещание выполню, я уже все придумал, мамашу твою оприходую, а с тебя за это — полминьета. Хе, даже в рифму, — довольный собой хмыкнул Черкасов и тут же отошел к позвавшему его Юре Моисееву.

В ужасе, уже не побледнев, а помертвев, проводил Женя вальяжно удаляющегося Черкасова и бессмысленно смотрел, как тот, подойдя к компании пацанов, во главе с Юрой Моисеевым, о чем-то весело заговорил с ними.

«А вдруг… обо мне», — ударила внезапная мысль, и Жене показалось, что Черкасов в разговоре несколько раз кивнул в его, Женину, сторону. — Ему же ничего не стоит, у него же нет ничего святого… «Единственный мой принцип — это отсутствие всех принципов», — вспомнил он любимую Черкасовскую фразу, — я ему этого не прощу — шептал он одними губами, не в силах удержать мысли в голове, — не прощу я ему этого…

— Здравствуйте, — громогласно прозвучало, покрывая стоящий в коридоре гул. Ученики, как один, обратили свои лица к двери кабинета истории. Женщина с суровым лицом, в сером брючном костюме, низкорослая и с зычным, выработанным за тридцать лет работы в школе, голосом, никак не вяжущимся с ее ростом, стояла с классным журналом 10 «А» под мышкой возле двери кабинета истории. — Заходите, — открыв двери, она первая ступила в кабинет. Как раз прозвенел звонок к уроку.

Соблюдая все приличествующие тому формальности, учитель пригласила класс садиться.

— Ну, что ж, — провозгласила она с неизменной своей суровостью, — зачнем, — это, пожалуй, была ее единственная шутка, которую она неизменно произносила в начале любого урока, вот уже лет двадцать пять. Звали учителя Раиса Максимовна. Уроки свои Раиса Максимовна вела так: после слова «зачнем» (на которое уже никто никак не реагировал) она, не открывая журнала и не отмечая отсутствующих, сразу заявляла: — История — это наука, и ее надо знать. И живем мы так безобразно лишь потому, что они, — она указывала пальцем в потолок, — эту науку не изучали. Я же хочу, чтобы вы прожили свою жизнь достойно, и потому историю вы знать обязаны, — произнеся такую речь, Раиса Максимовна «зачинала» урок.

Вела она его в такой форме: какая бы тема ни звучала, все сводилось к одному: дерьмократы все сволочи, и живем мы не в Древней Греции, а в Великой России, а Великая Россия есть лишь тогда, когда в ней правит полная и безграничная диктатура — и не важно: Ивана IV, Петра I, Иосифа Сталина или даже, черт бы его побрал , пролетариата — в противном случае, будущего у России нет. Рассказывая, она порой уходила в такие детали и подробности, что класс начинал хихикать. Ее горячей руки не избегало ничто: ни наука, ни политика, ни культура. Но начинала она всегда с глобального — что расцвет культуры и науки достигал своего верха лишь тогда, когда эту науку и культуру держали в жестком кулаке, особенно культуру, душа ее диктатурой и соответственно подчиняя себе все слабое и бездарное, заставляя выживать лишь гениальному и великому, так как творческого человека надо неизбежно морить , заставляя его бороться и противостоять диктатуре, ибо лишь в борьбе, в противостоянии этой диктатуре, создается поистине гениальное. Творцу необходима Идея, — любила она повторять, — без идеи он не творец, а всего лишь человечишка, червь, мещанин. Творец открывается в борьбе. Отняли у народа Бога, подсунули ему коммунизм, столкнули лоб в лоб две идеи — и хорошо, вся шелуха в стороны — и, пожалуйста, — подъем и в культуре, и соответственно в науке. Семьдесят лет морили народ коммунизмом, и было поэтам, с чем бороться; поэты вдохновляли интеллигенцию и ученых, и шел прогресс. А сейчас — коммунистические идеи низвергли. Бога обратно подсовывают, а известно — в одну воду дважды не войдешь; и живете вы в самое страшное время — время без идеи, а это есть пир во время чумы. У вас даже вдохновителей нет. О чем поют сегодняшние ваши поэты? Сплошное поголовное рамамбахарамамбарум , и посмотрите на них, не люди, а какие-то татуированные макароны; все бессмысленно и от того бездарно.

Иногда она вовсе переходила на личности. Какие идейные, гениальные в своей доходчивости и простоте фильмы снимали в свое время и Данелия, и Рязанов, и Михалков, а что теперь? Отняли у них возможность бороться, и все фильмы их стали идейно-мундирными, как соцреалистические плакаты, потому что голая плакатная идея — есть та самая шелуха. Бороться не с чем, а без борьбы творец мертв, вот они и ссучились, все от тоски, как голубые эмигранты, и тоскуют о березках , забыв, что живут в России, цирюльники лубочные. Срам! Михалков называет президента (!) ваше превосходительство — а это уже похлеще голубой эмиграции и березок! А когда этого богоносца мальчишки лимоновцы яйцами закидали, он же бросился их ногами топтать. А вас же, мальчишек, вас же не обманешь, вас прокисшими идеями не купишь, вам, что богоносцы со своими дохлыми березками, что ГТО — вас этим не проймешь. А вам, как вонючий рыбий жир, суют этот нарочитый двуглавый патриотизм. Вот и ищите новую идею, ищите, не вечно же вы будете жить в этой бессмысленной эпохе татуированных макарон и заводных апельсинов.

Все эти подробности и декламации порой до коликов веселили класс. Пропускать урок истории считалось глупостью, на него шли, как на шоу. Тем более, что Раиса Максимовна, делая скидку, что живет это молодое поколение в безобразное время, двоек не ставила, а большего ученикам и не надо было.

Хотя некоторым, а Черкасову особенно, такие призывы Раисы Максимовны к поиску новой идеи очень даже нравились.

— А ведь правда, — как-то признался Черкасов, когда компания пацанов курила в мужском туалете, — Раиса права: нужна идея.

— Че ты гонишь, Санек, какая еще идея, — лениво произнес один из пацанов.

— Новая, — задумчиво ответил Черкасов.

— Возьми топор, заруби старуху и успокойся, — лениво продолжал тот же пацан, — вот и будет тебе новая — хорошо забытая старая — идея; и не парься. Какая там еще идея? — он усмехнулся. — У Раисы с головой проблемы и климакс, вот она и парит нас.

Но Черкасова мысли об идее не оставляли. Эти мысли ему льстили: «создать идею!» — это тебе не шуточки. Но вся загвоздка заключалась в том, что придумать эту идею у него никак не получалось, а вступать в какую-либо партию — это его не прельщало. Ему хотелось своего — свою собственную идею. Свою партию. Но опять же, партию чего? Подобные честолюбивые метания давно, сколько Саша себя помнил, еще совсем ребенком беспокоили его.