Денис Коваленко - Татуированные макароны

Маленький Саша легко увлекал сверстников своей сообразительностью и дерзостью, но, обладая талантом организатора, Черкасов полностью был лишен таланта руководить — став лидером, дальше он совершенно не знал, что ему делать с этим лидерством. Единственное, он напоминал всем и всегда, что он лидер. Собрав возле себя компанию, он никуда никого не вел, ему, казалось, было достаточно, что он возглавил , стал над всеми, утвердил свое я, и теперь, что называется, мог спокойно почить на лаврах. Детям это быстро надоедало, и от него быстро все отворачивались. Для Саши это всегда было страшным испытанием; он не мог понять — почему? Он пытался вернуть свое лидерство, но над ним уже только смеялись и гнали от себя. И тогда он становился способным на любые, самые бездумные поступки. Он должен был вновь обратить на себя внимание, любой ценой; цена эта была всегда одна — скандал. Раз хорошего и умного его не любили, он становился плохим и дурным: если во время своего «лидерства» он в порыве великодушия отдавал все, что у него было — вплоть до последней любимой игрушки, то теперь он все это забирал назад — и не от того, что эта игрушка была ему нужна, а только бы на него вновь обратили внимание. Единственное, что было нужно Саше Черкасову в этой жизни — быть в центре внимания, в очередной раз утвердиться: он — Александр Черкасов. Замечательно было то, что и в хорошем и плохом поступке он никогда не скрывал своей причастности к своему поступку. Когда его хвалили, он, пятилетний мальчик, гордо заявлял: «Да я же Александр Черкасов»; и когда его ругали, он так же гордо, но уже с долей непонимания заявлял: «Да, но я же Александр Черкасов». Детей это раздражало, взрослых веселило, а всех вместе (и детей, и взрослых) повергало в полное непонимание: как так — как такой хороший, умный мальчик, знающий много стихов, любящий рисовать цветы и животных, мог в порыве обиды подло, исподтишка ударить, оскорбить, унизить. И здесь в высшей степени недоумевали, как ребенок, который избил девочку, который самыми бранными словами обругал взрослого человека за то, что тот сделал ему справедливое замечание, который матерными словами исписал стены подъезда и который был способен еще и не на такие ужасы; как такой мальчик может любить поэзию, природу, живопись и, вообще, по своему развитию на несколько лет опережать своих сверстников. С возрастом это свойство всегда и везде показывать свое я лишь обострилось.

«Нужна идея, нужно показать всем — Я, Александр Черкасов», — эта мысль доводила его, порой, до крайнего раздражения. «Может, правда кого-нибудь зарубить за идею! » — часто зло, в мыслях, восклицал он, проснувшись среди ночи, и первая мысль сразу возникала у него об отчиме. «Нет — бытовуха», — осаждал он сам себя и, зарывшись в подушки, старался заснуть. И все, о чем бы он ни думал, все оказывалось или обычной уголовщиной с националистическим уклоном в духе скинхедов, или же… не исламский же он террорист, в конце концов!.. Но что-то надо было придумать!!!

После урока истории, вновь загоревшись мыслью об идее, Черкасов, забывший о Жене, забывший обо всем на свете, вышел из школы, решив, что на сегодня уроков достаточно (так, впрочем, случалось почти после каждого урока истории), и, глядя себе под ноги, крепко засунув руки в карманы, неторопливо вышел на Шмитовский проезд к трамвайной остановке. Постояв некоторое время и видя, что с такими автомобильными пробками он и к вечеру в клуб не доберется, Черкасов, перейдя дорогу, вернулся во дворы, решив дойти пешком до Ваганьковского, а там уже можно и на трамвае.

Шагая по неширокой улочке, Черкасов остановился возле длинного шестиэтажного дома. Дом тянулся шагов на двести, обходить его Черкасов поленился и решил срезать через двор.

На детской площадке, в песочнице, играли две маленькие девочки и мальчик, лет четырех. Три бабушки сидели рядышком на лавочке и с умилением поглядывали на детишек. Мальчик в наглую занял лучшее место в песочнице, где песок был почище и не так загажен кошками, и, ковыряя песок кидался им, стараясь угодить им в девчонок, в лицо, но чтобы бабушка не заметила. Он метался с ведерком и лопаткой по песочнице, пресекая любые попытки девочек занять удобное для игры место.

— Вадик, ну не будь ты таким единоличником, — с умилением глядя на его шалости, окликала его бабушка, — дай и девочкам поиграть.

Две другие бабушки, к интересу Черкасова, почему-то не возмущались, не ругались, будто это и не их внучек притесняли, а чьих-то других; а сами девочки, что Черкасова совсем удивило (с любопытством стоял он шагах в пяти от песочницы и наблюдал за таким откровенным и безнаказанным Вадиковым свинством), спокойно, не хныча, не жалуясь, наконец, собрали свои формочки и ведерочки, выбрались из песочницы и, уже за ее пределами, повернувшись к Вадику спиной, сели на корточки и, довольствуясь старым грязным песком, продолжили свою игру.

— Ну что же ты, Вадик, — оглянувшись на соседок, внушительно произнесла бабушка, — Кристиночка и Алиночка в гости к тебе приехали, а ты так себя ведешь, нельзя так, они все-таки твои сестренки двоюродные, ты с ними дружить должен.

Вадик, выбравшись из песочницы, подошел к сестренкам и, уже не раздумывая и не стесняясь, лупанул обеих лопаткой по затылкам. Девочки закричали. Вадик, довольный, стоял рядом и не мигая, смотрел на перепуганную свою бабушку, спешащую на помощь Кристиночке и Алиночке. Две другие старушки оживленно зашушукались. Черкасов двинулся дальше. Раза два он оглянулся: Вадик все так же стоял и, с довольным видом слушал свою бабушку. Обернувшись еще раз, Черкасов увидел, что все трое вновь сидели в песочнице и играли, уже под прямым бабушкиным присмотром; бабушка даже, кряхтя, помогала девочкам накладывать песочек в формочки, краем глаза следя за Вадиком.

Пройдя двор, Черкасов обогнул дом и остановился. Дальше прохода не оказалось: сразу от стены дома тянулся железный забор шагов в пять, другим концом упиравшийся в плотный ряд гаражей; получался шагов в десять загон, где по левую руку тянулись гаражи, а по правую — дом. Ни лазейки, ничего даже напоминающего лазейку: гаражи и ровные прутья забора, за которым был детский садик, с качелями и беседкой. «А ведь был проход, — досадливо подумал Черкасов, — заварили, сволочи». Оставалось одно — идти обратно и обходить дом по улице. Решив сперва перекурить, Черкасов достал сигареты. Место было не самым приятным, оглянувшись, он брезгливо отвел взгляд к небу, щебень возле гаражей был загажен так, словно цель заходивших сюда была одна — засрать все до предела. «Все — еще затяжка и иду обратно», — он затянулся, выпустил дым и, уже бросая сигарету, услышал: