Александр Дюдин - Сестры

– Подождите, – недоумевающе перебила Любаша, – они что, совсем не общаются с родителями?

– Почему? Общаются во время рождественских и летних каникул. Но дома им скучно. Они рвутся обратно в пансион, где у них товарищи, где досуг интереснее. Я думаю, не мешало бы и нам перенять этот опыт. До семи лет пусть дети живут в семье. Сразу после детского сада – в пансион. Вот здесь можно вылепить гражданина таким, каким он должен быть при коммунизме: образованным, высокосознательным, патриотом, интернационалистом, идейным коммунистом, честным, культурным во всех отношениях человеком, умеющим жить в коллективе.

– Оторвать детей от семьи? – Любаша пожала плечами. – Какие родители захотят поместить своих детей в пансион или интернат?

– Ничего страшного нет, – возразил Антон, – сами приведут с радостью. В детский сад, ясли крошечных тащат, зная, что там они накормлены, обихожены, под присмотром.

– Но дома родители общаются с ними каждый вечер, в выходные, а вы говорите – полностью изолировать от семьи, – в голосе звучало недовольство. Любаша смутилась, покраснела.

– Какое там общение?! Родители устают на работе, заняты домашними делами. Только спят под одной крышей. И в выходные дни много ли вы уделяете внимания детям? Вытолкнете на улицу, чтоб не мешали, и не знаете, где ваше чадо бродит, что делает? Вспомните лицей, где воспитывался Пушкин. Разве это было плохо?

Какие активные личности вышли оттуда! – помолчал. – Я отдыхал в Крыму, в Гурзуфе, видел, как уезжали ребята из Артека: плакали, все плакали – не хотели уезжать. Сдружились. Трудно расставались. А по идее должны были радоваться – домой ехали! Вот здесь, в пансионе, построенном на тех же принципах, как в Артеке, будет настоящая дружба народов. Постыдным будет национализм и шовинизм.

– Всё это хорошо, – мягко улыбаясь, сказала Любаша, – но я бы не отдала своих детей в ваш пансион. Это значило бы потерять их навсегда.

– Что значит – потерять? А разве они не уезжают после десятилетки в институт? Не обзаводятся семьями, и тогда вы, между прочим, даже хотите, чтоб они жили отдельно! Вы же их не теряете? И здесь то же самое.

– Но эти девять лет, с семи до шестнадцати, они с нами.

– Мне кажется, если бы все отдавали своих детей, вы бы не захотели, чтоб ваши дети были хуже, чем образованные, воспитанные дети из пансионов. Не захотели? Да и они бы вам этого не простили. Сами бы ушли туда, как подросли. Это, в первую очередь, для пользы ребят. Сейчас не найдешь родителей, которые отказались бы послать своих детей в Артек. И не только потому, что пионерский лагерь находится в Крыму, а еще потому, что там хорошо живется, интересно и полезно. Режим – великое дело. Мы, в силу своей занятости, не можем обеспечить этого.

– Да-а. В этом что-то есть, – откинулся на спинку стула Алейников, – а ты, оказывается, Антон, мечтатель.

– Разве это плохо? Мечтатели двигают прогресс. Я уверен, – продолжал Антон Федорович, – поздно или рано у нас придут к этому. Никакие поверхностные «школьные реформы» не дадут нам культурного человека.

– Всё, уговорил, отдадим своих орлов в пансион, пусть там с ними маются, – пошутил Ярославцев.

– У нас неплохие дети, – обиделась Любаша.

– Маленькие еще, подожди, подрастут до пятнадцати-шестнадцати лет, тогда действительно легче воспитывать их в коллективе.

– Вот именно, – согласился с ним Антон.

– Я за пансион: такую привлекательную картину нарисовал Антон Федорович. Голосуем? – подняла Валя руку.

Шутку поддержали – все руки взметнулись вверх.

– Да, Антон, лихо ты всех сагитировал, – смеялся Алейников.

– А, может быть, потанцуем? – несмотря на полноту, легким шагом в комнату вошел Белов. Пахнуло табаком.

– Разминка! – весело подхватил Антон. Включил проигрыватель.

Мария, совершенно неожиданно для себя, получила путевку в Кисловодск для лечения сердца, которое всё больше сдавало: чаще отекали ноги, усилилась одышка. Егор поехал с ней, побоялся отпускать одну.

– Вдруг тебе будет плохо дорогой? – говорил он.

В Кисловодске снял койку. Каждое утро покупал цветы и приносил их жене. Подолгу ждал, пока она примет ванну, побывает на приеме у врача. Прогулку к «Солнышку» совершали вместе. Вечером провожал до дверей комнаты.

– Разрешите наш спор, – обратилась к Марии Саша, молодая голубоглазая худенькая блондинка, жившая с ней в одной комнате. – Вера Максимовна говорит, что это ваш муж, а я не верю. Разве может муж каждый день носить цветы? Часами ждать около санатория? Это больше пристало любовнику.

– Это действительно мой законный муж. Как видите, это и мужу «пристало».

– Надо же, – удивилась она. – И давно вы с ним живете?

– Скоро двадцать лет.

– Неправдоподобно, как в романе, в котором врут о любви. Я не верю вообще, что любовь существует в наше время.

– Представьте себе, существует, да еще какая! И будет существовать во все времена. Вы замужем?

– Была два раза, разошлась с обоими, – горькие тонкие складки кожи ее худого лица морщинками легли около губ.

– Не огорчайтесь, просто вы еще не встретили свое счастье.

– Мне уже двадцать девять, в тридцать совсем буду старухой. Как бы не опоздало мое счастье.

– Это вам кажется, что в тридцать лет вы будете старухой. Самый расцвет женщины – в тридцать пять, сорок лет. Так что у вас столько еще времени впереди!

– Вера Михайловна, а вы любили? – повернулась Саша к статной сероглазой женщине.

– Да, очень. Когда моего мужа убили на фронте, мне было двадцать лет, и больше я замуж не вышла. Хотя была такая возможность. Всё Васю ждала, вдруг он в плену? Всякое было, и после похоронки возвращались. Надеялась, что вернется. И сейчас сердце обрывается, как увижу в толпе похожего мужчину.

– Вот же везет людям, а мне всё какие-то варнаки попадаются!

На другой день Мария с Егором медленно шли по зеленому тенистому парку к нарзанной галерее. Толпа, не торопясь, лениво покачиваясь из стороны в сторону, разделилась на два ручья. Один шел к источнику, другой обратно. Светило чуть затемненное голубой дымкой солнце, и от этого казалось еще жарче. Воздух густой, душно, трудно дышать.

На скамейках по обеим сторонам аллеи, разомлев, развалились толстые женщины: отдыхали в тени, не в силах тащить свой тяжкий груз в такую жару. Таял асфальт, истыканный каблуками-шпильками, и от его запаха тяжелела голова. Утомительная жара стояла вторую неделю. Солнце прикрывалось легким туманом, потом белые груды облаков сливались, тяжелели, чернея снизу. К вечеру всё стихало, даже пахло дождем, но к утру всё куда-то исчезало, и снова раскаленное солнце повисало в знойном мареве. Мария трудно переносила жару. Сейчас она устало перетаскивала отяжелевшие отечные ноги и думала: «Идти на прогулку к» Солнышку «после воды или сегодня, один денек, пропустить?» Как вдруг екнуло сердечко: в толпе, идущей навстречу, ей показалось знакомое лицо, и скрылось, и вот опять. Он шел, не отрывая глаз от Марии, седой, постаревший, но это был он, Николай!