Александр Дюдин - Сестры

Послышался звонок у входной двери. «Кто бы это мог быть?» – недоумевала Мария. Открыла: на площадке стоял молодой лейтенант в форме МГБ. Сердце замерло сначала, а потом гулко заколотилось. Как сквозь сон слышала:

– Я за вами. Вас просит приехать генерал.

Небольшого роста, плотный, с лысеющей головой человек встал из-за стола и молча, сочувствуя ее горю, направился к ней.

– Когда? – спросила Мария.

– Вчера, в восемь часов вечера, умер от тяжелой болезни мозга. Нас известили сегодня. Билет вам заказан, самолет улетает завтра утром, в семь, я пришлю за вами машину.

Она пришла домой, придерживая сердце рукой, – болело. Выпила капли, легла. «Надо отлежаться, чтоб хватило сил проводить Николая, выполнить его просьбу, сдержать обещание».

Мария лежала с закрытыми глазами. И не могла бы рассказать, о чем думала: так, обрывки каких-то тяжелых мыслей. Ей было жаль Николая, как и при последней встрече. Седого, одинокого, больного, без радости в жизни. «Такая у него работа. Кому-то надо ее делать». Это не утешало, всё равно было жаль. Ах, как жаль!

Почему-то пожалела, что отказала ему в последней радости: получать от нее письма. «Не могла я поступить иначе, прости меня!» – «Значит, хотела себе покоя, а о нем не подумала?» – упрекал ее кто-то. – «Не могла я поступить иначе! Прятаться, лгать – не для меня двойная жизнь! Ну не могла!» – и тот, другой, обвиняющий, отступил. Вспомнила свою жизнь, трудную, хлопотную: работа, семья, дети, связанные с ними огорчения и радости. Обыкновенную жизнь, как у всех. Она благодарна ему за то, что тогда, в Веймаре, у Николая хватило мужества отказаться от нее. Теперь Мария знала, чего это ему стоило. Он думал только о ней, желая ей счастья. Можно любить всю жизнь. Теперь она тоже это знала. Всю тяжесть разлуки Николай взял на себя, чтоб она была свободной, чтоб у нее была вот эта обыкновенная жизнь. У нее есть дети – это большая радость.

Вечером обеспокоенный в ее комнату вошел муж:

– Ты плохо себя чувствуешь? – спросил он, садясь на кровать.

– Нет. Завтра мне надо уехать на пару дней из дома, похоронить Николая. Сегодня меня вызывал генерал, сказал, что это была его последняя просьба: сообщить мне о его смерти. Я не могу поступить иначе, я должна это сделать, – больные, полные муки глаза Марии умоляли.

– Конечно, конечно, – поспешно согласился Егор, – может быть, мне поехать с тобой?

– Нет, – твердо ответила Мария, – хочу быть одна.

– Я буду волноваться, как ты там.

– Не беспокойся. Мы, русские бабы, терпеливы, всё вынесем, – и вдруг заплакала. Егор сидел молча, но Мария видела, что он сострадает ей. – Иди, оставь меня. Постарайтесь быть потише, и пусть ко мне больше никто не заходит. Я попытаюсь уснуть. Мне надо, надо, – повторила она, – беречь силы.

– Тебе ничего не нужно?

– Нет, ничего, – Егор на цыпочках вышел из комнаты и осторожно прикрыл дверь. Мария лежала на спине с закрытыми глазами. Слышала приглушенные голоса ребят в другой комнате. Вспомнилось, как взбудоражило ее последнее свидание с Николаем. Как рвалась ее душа к нему там, в аэропорту. Какого усилия стоило ей сдержаться, не убежать к дорогому ей человеку, замкнуться, сжать губы и молчать, оберегая покой Егора. Но что-то насторожило тогда Егора, и он, ожидая объяснений, пристально вглядывался в нее. Жена молчала. И долго еще ныло и болело сердце, и воспоминания тревожили ее. И всегда она видела его молодым, с темной шапкой волос, со смеющимися черными глазищами. Седой, он встал сейчас перед глазами. И, как тогда, подумала, что ж ему выпало на долю там, за кордоном. Глубокая жалость и вместе с тем уважение к нему охватили ее. «Не могу уснуть, думы разные лезут в голову. А надо спать. Выдержит ли больное сердце? Надо выдержать, надо проводить. Мне необходимо собраться с силами. Обещала».

В Аэропорту Марию встретили друзья Николая, так они отрекомендовались: высокий поджарый полковник с сединой в редких волосах и старый располневший майор с отечными пузырями век и одышкой. С первых минут она почувствовала какую-то неприязнь, исходившую от них, хотя они были вежливы и предупредительны.

Николай лежал в клубе гарнизона на высоком постаменте, который утопал в венках и цветах. Впереди на красных атласных подушечках лежали его ордена. Мария подошла, молча смотрела на человека, которого одного любила всю жизнь. Седые, совсем белые волосы аккуратно зачесаны назад. Закрыты черные, так поразившие ее когда-то, при первой встрече глаза. Он стал меньше, суше, но до чего же он был дорог и близок ей! Сердце больно сжала когтистая лапа. Она дрожащими руками достала из сумочки нитроглицерин и положила под язык, почувствовав слабость в ногах. Ей вовремя подали стул, и она села. В почетном карауле стояли его друзья, командование. Мимо шла, прощаясь с ним, нескончаемая вереница людей. Мария одна сидела у гроба, вся в черном, опустив голову.

Никого не видя, кроме его седой головы, шла за лафетом, собрав все силы, чтоб проводить до конца, до могилы. «Всю жизнь Николай был рядом с ней в мыслях, смотрел на нее веселыми черными глазищами, одобрял или порицал. Он был, он жил, и это приносило ей покой и радость. Но вот теперь его нет на земле, ушел навсегда! Какое страшное слово, изменить ничего нельзя, невозможно. – Почувствовала пустоту в груди, словно ее выпотрошили. – Когда это уже было? Когда? А-а! Там, давно, в госпитале. Но там хоть оставалась надежда встретить его когда-нибудь». Холодно. Она зябко передернула плечами. Последние звуки оркестра, залпы. Бугорок земли скрылся под венками. Всё. Что-то оборвалось в груди. Она почувствовала этот обрыв – ВСЁ.

Потом всё делала машинально: ее вели в столовую – она шла; сели за стол – она села. Мария не прикоснулась к еде. Казалось кощунством – есть, пить, разговаривать о посторонних вещах. Посидела для приличия, подождала, когда все насытятся, и когда над столом повис сдержанный гул голосов, поблагодарила организаторов похорон, поклонилась присутствующим и попросила отвезти ее к нему на квартиру.

Ей было тепло, уютно в окружении его вещей, видеть их, касаться руками тех, к которым еще недавно прикасался он. Казалось, тело похоронили, а душа его еще находилась здесь, с ней. Усталая, разбитая, легла на диван, где недавно отдыхал он. Закрыла глаза и… На мгновение ей почудилось, что не ее, а его ладонь лежит под щекой, его теплая рука. Она ощутила это тепло, обняла плечи, замерла, не шевелясь, чтобы дольше сохранить эту иллюзию. В дреме ласково разговаривала с ним, вспоминая молодость, яркие, светлые, как всполохи молнии, дни. Какая она тогда была счастливая с ним. Потом вспомнила последнее свидание и просьбу Николая: «Хочу, чтобы за гробом шел единственно близкий мне человек, любящая женщина, и искренне оплакивала меня». Она почувствовала себя виноватой: «Мне было тяжко, Николай, так тяжко! И сердцу больно, а слез не было. Жгло от сухости глаза». Преодолевая сонливость, тяжело встала, подошла к столу и на полях какой-то газеты написала: «Прости, я плакать не умею и причитать не стану для людей. Я у могилы просто онемела. Скорбит душа бесслезно, хоть убей!» Сами собой родились стихи, посланные ею в небытие, словно оправдываясь, прося прощения. И от этого «общения» как будто стало немного легче. Но когтистая лапа, больно вцепившаяся в сердце, не отпускала. Она снова легла, закрыла глаза, не в силах пошевелиться.