Александр Дюдин - Сестры

Подъехала машина с углем, вывалила его на улице около калитки в садик, засыпав тротуар. До часу ночи Валя пудовыми ведрами с улицы таскала нескончаемые две тонны в сарай. Тяжело, а что делать? Сергей придет ночью, Мария, видно, опять осталась ночевать у подруги – готовит курсовой проект, допоздна работает в чертежной комнате института. Вошла в кухню, тяжело опустилась на табуретку. Руки и ноги дрожали от усталости. Есть не хотелось. Хотелось спать, веки склеивались. В бок живота настойчиво бил пяткой будущий человечек. Валя приложила ладонь: вот он, справа, маленький бугорок.

Они подружились, две противоположности: серьезная сдержанная Мария и веселая легкомысленная Оля дополняли друг друга. Экономя время, Мария частенько оставалась ночевать в общежитии. Спала с Олей на одной кровати, головами в разные стороны. Просыпались, смеясь, снимали ноги с груди друг друга или вытаскивали их из-под щеки подруги. Сегодня, как всегда, проспали, торопливо бежали по коридору общежития. Навстречу, пытливо всматриваясь в Марию, шла женщина с увядшим, нарумяненным, кукольным личиком. Мария сразу узнала ее.

– Что мать Бориса здесь делает?

– Она у нас комендант, ты разве не знала?

– Да? – удивилась Мария, вскинув брови. – Жена профессора? Что ж она, без образования, что ли?

– Не знаю, не интересовалась.

– Девочки, что я вам скажу, – догнала их Лена, – вчера комендантша разорялась: «Борис не мог найти хорошей девчонки, прицепился к фронтовой потаскухе, старше себя!»

– Что ты!? – испуганно дернула ее за локоть Ольга. Та почувствовала, что сказала лишнее, растерянно замолчала.

Как хлыстом ударили Марию. Побелела, сжала губы, мерцали зеленым огнем прищуренные глаза. Больше всего на свете Мария оберегала свое достоинство. Не связывалась никогда ни с кем, ни в очереди, ни в трамвае, чтоб нечаянно не оскорбили. Ей сейчас больно ударили в самое сердце.

– Правда, она так говорила, я не вру, – оправдывалась Лена.

– Да замолчи ты, дура, хотя бы и говорила, кто тебя просил передавать, тебе от этого какая польза? – сердилась Ольга.

– Подумаешь, ничего сказать нельзя! – фыркнула Лена и пошла от них прыгающей походкой.

У дверей института их, как всегда, встречали Егор и Борис. Увидев девчат, они, улыбаясь, направились к ним навстречу.

– Вот что, Борис, – сурово встретила их Мария, – успокой свою мамочку, скажи ей, что я с молокососами не связываюсь, даже если это сын профессора. И не бегай за мной, как дурной щенок, видеть тебя не хочу! – обожгла сердитым взглядом и ушла. Борис стоял растерянный, всё еще глупо улыбаясь. Егор догнал Марию.

– Какая муха ее укусила? – недоумевал Борис.

– Спроси у Лены, она тебе скажет, – сказала Оля.

– Да что случилось?

– Не хочу об этом говорить, – отмахнулась расстроенная Оля.

Впервые отдельно от них на лекции сидел угрюмый Борис. Впервые после занятий они стояли в длинной очереди за шинелями. Мария молчала, разговор не клеился. Оделась и сразу уехала домой.

– Не ходи за мной, хочу побыть одна, – сухо попросила Егора, садясь в трамвай.

Стылый, в ледяных кочках, пол трамвая. Сжали со всех сторон, рукой не пошевелить.

– Далеко красавица едет? – заглядывал сзади широколицый капитан, улыбаясь узкими губами (Мария по фронтовой привычке машинально посмотрела на погоны впереди идущего, когда садилась в вагон). Она молчала, нахмурив брови. – Ага, – догадался капитан, – вы не разговариваете с незнакомыми мужчинами, – от него пахнуло вином. – Но мы оба фронтовики, одним огнем крещены, значит, уже собратья. Так? Как вас зовут?

Трамвай остановился. Мария протолкалась к выходу и сошла. Раздражал ее своим вниманием разговорчивый кавалер.

Вышла, вдохнула полной грудью чистый холодный воздух, как глоток родниковой воды выпила. Стоял легкий морозный туман. Серый зимний день. Скользят стылые сапоги. «А в валенках не могу ходить, кажутся тяжелыми, неудобными. И как это люди, не зная ничего о человеке, могут безответственно брякнуть оскорбление, обидеть, даже не подумав ни сначала, ни потом. Неужели всю жизнь ее будут корить фронтом. А там будущая жизнь, после войны, рисовалась розовыми радужными красками. Все, казалось, должны быть добрыми друг к другу, счастливыми – остались жить! Сколько их, ребят талантливых, хороших, закопаны закоченелыми в траншеях. А как им всем хотелось жить!»

Пришлепнутые снежные шапки на низких крышах, подслеповатые бельма замерзших маленьких оконцев, серые старые заборы, редкие прохожие и две длинные синие ниточки трамвайного пути в середине улицы. «Идешь, а всё, кажется, на месте, рельсы все рядом, – грустно подумала она. – Вот мясокомбинат – половина пути». Напротив него пустырь, где летом ходят, щиплют траву коровы. Справа, около реки, болото. Мария видела осенью, там тонуло стадо, издавая тоскливый жуткий рев. Бегали беспомощно женщины в платках и телогрейках по краю болота, что-то кричали, махали руками, плакали. Она еще подумала тогда, что посадят их, бедолаг, за погубленный скот. Сейчас болото застыло, занесло его снегом, трепещет на ветру тростник. «Тебя бы не мешало, куколка, туда, на фронт, на воспитание, может, человеком бы стала! – вернулась она мыслью к комендантше. – Хватит! – крикнула она себе. – Хватит душу травить!» А сердце всё равно ныло, болело. Обидно.

Дома на столе нашла записку: «Родилась Катюша. Валя в роддоме. Придешь – позвони мне. Сергей».

Валя закончила последнюю операцию в три часа ночи. Сестра пришла за ней в ординаторскую, у больного началось желудочное кровотечение.

– Готовьте горячее промывание, воду обязательно измерьте градусником, чтоб было пятьдесят, не больше и не меньше. Валя стояла, опираясь локтями на спинку кровати, наблюдая промывание. Последние порции воды чистые, без примеси крови.

– Кончайте! – сказала сестре. Пощупала запястье, пульс у больного хороший. И вдруг ноющая боль обручем охватила живот. «Начались роды! – в ужасе подумала она. – Сто пятьдесят тяжелых больных в отделении, как она оставит их? Мало ли что может случиться? Начало работы в девять. Целых шесть часов впереди! Выдержит ли она?» Боли, сначала редкие, становились всё чаще. Шесть, семь, восемь часов. «М-м», – застонала она, вцепившись в перила лестницы. «Господи, хоть бы кто-нибудь пришел пораньше!»

Внизу седым одуванчиком показалась поднимающаяся голова профессора.

– Вениамин Давыдович! Какое счастье, что вы пришли, – глаза Вали полны слез, бледная, с искусанными распухшими губами. – Я ухожу в родильное, оставляю вас в отделении.

– Конечно, конечно! Вас проводить?

– Нет, что вы! Не надо! – испугалась Валя. Она шла через двор, останавливаясь от боли через каждые четыре-пять шагов. «Только бы успеть дойти, только бы дойти, не родить здесь, одной, во дворе, в темноте, в снегу».