Александр Дюдин - Сестры

– А ты, что ж, сучка, не всё выпила? Нельзя оставлять зло, нельзя. Налей еще, – обратилась она к брату, подставляя свой стакан под горлышко четверти.

– Может, повременишь малость? – беспокойно посмотрел на нее Егор.

– Наливай, чего там, девочка я, что ли? – брат неохотно налил. Пошел, поставил пластинку с плясовой, включил проигрыватель.

Небольшого росточка, ладная, с густой копной вьющихся темных волос вышла из-за стола Оля. Улыбнулась, откинула голову назад, повела плечом и плавно поплыла, размахнув руки, едва касаясь маленькими ногами пола.

Выскочил Виктор, пригладил ладонями зачесанные назад кудрявые волосы, одернул сзади гимнастерку, пошел около нее, выпятив грудь.

– Иэх! – выкрикнул он, ударил руками по сапогам и покатился вприсядку.

– Давай, сучка, выпьем! – приставала Зина. Валя снова оглянулась, не слышит ли кто, а одернуть – обижать, не хотелось.

– Подождите, давайте посмотрим, как пляшут.

Оля улыбалась, полузакрыв глаза, ловко отбивала каблучками чечетку. Зрители хлопали в такт в ладоши, поводили плечами, ноги сами по себе ходили ходуном. Многие не выдержали, сорвались с мест. Все теснее становился круг. Орлиными крыльями подняли руки вверх. Мужчины, наклонив головы, выписывали замысловатые вензеля ногами, то приседая, то взмывая вверх. Заходил пол ходуном, зазвенела посуда на столе, закачалась лампочка на потолке. «Не погибла еще русская удаль ни в лихом бою, ни в русской пляске вихревой, – высокопарно подумала Валя с восхищением, – жива еще Россия-матушка!» Оборвалась музыка. «Еще!» – закричали танцоры. И снова лихо пошла пляска по кругу.

– Давай, сучечка, выпьем! – лезла длинным пьяным носом в самое лицо Зина. «А что б ты провалилась! – уже с досадой подумала Валя. – Весь праздник портит». А ей: «Подожди, сейчас!»

пела Оля.

подхватил Виктор

Дружный смех покрыл его слова. «Ух ты! Ох ты!» – молотили ногами в такт плясуны. Отвели душу, наплясались, расходились, тяжело дыша.

– Ребята, жаркое остывает, – кричала Мария, приглашая гостей к столу. Расселись за столом, вытирая мокрые лбы платками.

запела Оля вполголоса.

Все подхватили. Поплыла песня легкая, задумчивая, ласковая. Лица словно утренней зарей подрумянило.

– Выпьем, сучечка, – не отставала Зинаида.

– Подожди, не хочется, – с досадой отмахнулась Валя.

– А-а! Сука! Пить с рабочим человеком брезгуешь! Шелудивая интеллигенция! – стукнула по столу кулаком, подпрыгнули стаканы, тарелки, зазвенели жалобно. – Пей, стерва! Ишь ты, она пить со мной не хочет! Ты мне в ноги кланяться должна, что мы твою фронтовую чахоточную потаскуху в эти хоромы приняли! Жить она не достойна в них!

Муж Зинаиды выскочил из-за стола, искал глазами, чем унять жену, схватил со стола тарелку сметаны и опрокинул, закрыв ею лицо Зинаиды. Она задохнулась, отпрянула назад, сорвала тарелку с лица, швырнула в сторону, заляпав шматками шею и грудь Оли. Сметана медленно густыми потоками падала шлепками. Запузырились две дырочки под носом, открылся розовый рот, и мат завизжал в воздухе. Гости повставали из-за стола. Зинаида наклонилась, вытерлась подолом.

– А-а! Паршивая интеллигенция, пошли вон! Вон! – и снова брань. Фурией полетела к занавеске, оборвала ее, хватала из кучи шинели, пальто, пнув дверь, выбрасывала в сени. – Все вон! Вон! – Бесновалась она.

Муж ударил ее в грудь, она охнула, осела. Орал испуганный Андрейка. Бледная, прямая, прижимая ребенка к груди, стояла Мария. Егор что-то говорил ей. Одевались, смеясь, гости во дворе, разбираясь, где чья шинель, чья шапка. Настроение не испортилось. Не такое прошли. Взялись под руки, шли посредине улицы и вполголоса пели.

– Тоже не повезло с родней Марии, – сказала тихо, печально Валя свекру. – А молчит, никогда не заикнулась, что и ей бывает плохо.

– Всё пройдет, всё забудется, – ответил он задумчиво.

– Нет, не всё забудется.

Он посмотрел на ее грустные, поблескивающие в темноте глаза.

– Ты прости нас, если когда обидели.

– Что вы, Федор Николаевич, у меня на вас сердца нет, – вздохнула она.

– Ну, вот и хорошо, – недоверчиво говорил он.

подхватила Валя песню.

Валя шла домой. «Почему на душе так муторно, не очень, но все-таки нехорошо? А-а! Испортила радость!» Сегодня выписывался Сашок, шестилетний малыш, поступивший в тяжелом состоянии стафилококкового сепсиса. Валя трое суток не уходила из больницы: сама вводила ему пенициллин через каждые четыре часа. Она слышала, об этом говорили в отделении, что из больницы идет утечка пенициллина. Кто этим занимается, не знали. Пенициллина очень мало, он творит чудеса, стоит бешеные деньги на «черном рынке», и Валя боялась: вдруг он не дойдет до ребенка. Уйдет на сторону. Вдруг кто-то это делает у них в отделении? Продает его? И вводила сама. Когда ему стало лучше, она, как убитая, проспала двенадцать часов. Чуть не опоздала на работу. В тот день на обходе в порыве радости она сказала ему:

– Ну, Сашок! С тебя пол-литра! Опасность, кажется, миновала! Теперь будешь поправляться. «Тоже додумалась сказать такое ребенку! Дура, ты, дура, уважаемый доктор!» – ругала она себя.

– Хорошо, – ответил он, как и положено ребенку, – я скажу маме. Она испугалась и стала уверять его, что ничего этого говорить маме не надо. И вот сегодня его забрали родители. Гордость и радость пели в душе у Вали. И вдруг в ординаторской появился отец Саши с букетом цветов! Она видела только их и не заметила дорогой хрустальной вазы в его руках. Она просто с удовольствием вынула цветы из нее.

– Это тоже вам! – протягивал он хрусталь. – Вы столько сделали добра для нас…

– А разве добро продается? Какое это тогда добро, если за него получаешь плату? – спросила она, недоумевая. «За добро можно заплатить только добром, – думала она сейчас. – Но не как долг! Это должно быть естественной потребностью каждого человека: бескорыстно помочь другому. И не обязательно возвращать его тем людям, которые добро сделали тебе, можно любому. Мне это доставляет удовольствие, наверное, большее, чем тому, кому она помогает!». А тогда сухо сказала:

– Во-первых, это моя работа, мой долг врача лечить больных. Я сейчас испытываю радость и гордость за то, что такого тяжелого больного ребенка удалось выходить! Какая же это будет радость и гордость, если получу хрусталь? Разве я для этой вазы старалась? Не ради жизни ребенка? Разве жизнь имеет цену? Это же мелко и пошло. Неужели вы этого не понимаете? – отец растерянно улыбался и всё же шагнул и поставил туда вазу, думая, вероятно, что она рисуется.