Виктор Пелевин - Искусство легких касаний

— Не говори про еду, гад, — сказала темнота.

— Не гад я, а честный фраер, — огрызнулся Плеш. — Дальше рассказывать или нет?

— Рассказывай. Только про еду не упоминай. Заменяй словом «чифирь».

Плеш вздохнул, собираясь с мыслями.

— Короче, сидим мы с ним, чифирим, чифирим, и он мне свою жизненную философию излагает. Человек, мол, живет для удовольствия и наслаждения. Любой человек, бедный или богатый, живет только и единственно ради него. Потому что люди так устроены, что иначе жить не смогут и не станут. Просто у разных социальных классов эти удовольствия разные. Во всяком случае, внешне. Но та часть человеческого мозга, которая их испытывает, совершенно одинаковая.

— Резонно говорит, — заметила темнота. — Я тоже про такое думал. Чифирь в хате — это как на воле кокаин. Даже лучше, когда долго чалишься.

— Вот. Он то же самое примерно объяснять стал. Лучшее в мире вино, говорит, если его каждый день пить, станет пресным как вода. А если после пары суток в столыпине вот этого обычного «Грижио» выпить, оно нектаром покажется. Чувствуешь, говорит, куда клоню? Пока нет, отвечаю. Он говорит — а ты подумай, что будет, если после суток в столыпине действительно лучшего в мире вина выпить? Я только плечами пожал. И тогда он… Про бухло можно?

— Можно, — пробурчала темнота.

— Он тогда достает из серебряного ведерка на столе такую бутылку, обычного вида, только этикетка в таких серо-бурых разводах, словно в сугробе зимовала. Вот, не угодно ли. Шато д’Икем, одиннадцатый год. Я говорю, совсем молодое… Он отвечает, нет. Постарше нас с тобой будет. Я тогда — подождите-подождите… Вы хотите сказать, девятьсот одиннадцатый? А он говорит, нет. Восемьсот одиннадцатый. Тысяча восемьсот одиннадцатый год. Винограды Семильон и Савиньон с преобладанием первого. Много сахара в осадке, поэтому сохраняется веками, хотя белые вина обычно портятся быстро. Знаешь, как раньше королей в меду мумифицировали? Вот примерно тот же эффект… Ну-ка попробуй… И наливает мне. Правда, немного совсем, полбокала. Я попробовал…

— И че?

Плеш закрыл глаза и почмокал опаленными чифирем губами, пытаясь воскресить во рту забытый вкус.

— Даже не знаю, как описать. Сладкое. Приятное. Но не в этом дело. Это было… Ну, как будто в этом вкусе Наполеон и Кутузов, Наташа Ростова и Лев Толстой, Крымская война, Парижская коммуна, Первая мировая, Вторая мировая… Потом уже наше время, и я сам. Маленький такой. Словно я в космос поднялся и всю историю оттуда увидел. И не просто туда взлетел, а из сраного столыпина выпрыгнул. Понимаете разницу?

Клетка угрюмо молчала.

— Чепушила этого вина, значит, тоже отхлебнул и стал свою мысль дальше развивать. Удовольствие и наслаждение, говорит, по своей природе не могут быть постоянными. Они всегда связаны с переходом от какой-то потребности к ее удовлетворению. От жажды и голода к их насыщению, от полового одиночества к спариванию и так далее. Было плохо, стало хорошо, потом все прошло. Каждый социальный класс удовлетворяет потребности привычным для себя образом, поэтому общее количество удовольствия в человеческой жизни почти одинаково в разных социальных стратах. Это, можно сказать, божеская справедливость. Или природная, если ты в Бога не веришь. И раб, и Цезарь счастливы одинаково, хотя от разных вещей. Ты, говорит, математику помнишь из школы? Вот представь себе две кривые с одинаковым наклоном. У богатого она проходит в сто раз выше, но наклон тот же. Площадь под графиком может различаться на несколько порядков, но производная будет та же. Личное персональное удовольствие и есть такая производная. Высота графика роли не играет.

— Математику сворачивай уже, — сказала темнота.

— Сейчас, — ответил Плеш, — там два слова осталось. Но природу, говорит он, можно обмануть. Самый простой способ — это из нижней точки графика для самых бедных перейти в высшую точку графика для самых богатых. Тогда производная, или крутизна происходящего, будет уже совсем другая. И удовольствие тоже. Как ты только что мог заметить.

— Правильно, — заметила темнота сверху.

— Мысль эта, говорит чепушила, на нашей планете не новая, и до нее за последние три тысячи лет доходили многие. По-русски это называется «из грязи в князи». Гарун аль-Рашид почему, как ты думаешь, нищим переодевался? Истории про себя слушал? Ага, как же. У него для этого придворные поэты были. Нерон зачем актером подрабатывал? Коммод зачем в Колизее дрался, как сраный раб? Не для славы, браток. Слава у них всех уже была такая, что к ней сколько ни прибавляй, больше не станет. Нет, вот именно и исключительно для этого — понять лишний раз, чего в жизни достиг… Почувствовать по контрасту… И еще, говорит, иногда очень хочется, чтобы вместе с тобой это кто-нибудь другой понял и ощутил. Хотя бы на время… Нерон с Коммодом для этого целые цирки собирали. А у нас, говорит, со свидетелями сложнее. Зритель сегодня у меня один ты… Но мне хватит.

Плеш вздохнул и замолчал, словно рассказ этот его крайне утомил и опечалил. Молчали и зэки. Потом кто-то снизу спросил:

— И что дальше?

— А дальше чепушила этот мне говорит — знаешь, что больше всего изумляет? Что я каждый раз на стене эту лодку рисую, каждый раз предлагаю со мной поплыть — и ни разу никто не захотел. Хотя, может, и лучше, что никто не хочет. Один хрен придется в тюрьму вернуться, потому что зэков сдавать нужно в целости, тут все строго. У ФСИНа условие — никаких накладок. Вечером урок этих назад повезут — сначала вертолетом, потом самолетом. Как устриц. Сдаем строго в срок, всех вместе — пока вагон-двойник на перегоне маринуют. Так что оставить погостить я никого надолго не могу…

Плеш замолчал, и по его грустному лицу стало ясно, что конец его странной истории совсем рядом.

— И чем кончилось?

— Короче, доел… то есть, дочифирили мы с ним, «шато д’Икем» еще немного выпили, поцеловались с вечностью. Много он не наливал. А потом он говорит — пора, значит, идти. Пошли мы назад в трюм, спускаемся в этот зал. Столыпин там все так же качается. Только лампы напротив окон уже горят вполсилы, типа рассвет. И петухи на его халате в этом свете нежно так переливаются… Последнее, что перед глазами…

— Вот это реальный главпетух был, — сказал мрачно кто-то из чертей. — Такие под шконкой точно не водятся. А потом что?

— Чепушила со мной попрощался и к трансам своим пошел. Остался я с начальником конвоя. Тот улыбается, конечно, но ствол в кармане выпирает, как будто у него стояк никак не пройдет. Он, значит, опять эту маску прозрачную мне выдал, сам такую же надел и пошли мы вглубь вагона. Там все как храпели, так и храпят. Он даже дверь в нашу клетку не запер, оказалось — просто прикрыл. Открывает он ее передо мной, руками так виновато разводит — и кивает на мою шконку. Что тут делать. Я залез, он руку протягивает — давай, мол, маску. Я и отдал.