Виктор Пелевин - Искусство легких касаний

— А потом?

— А потом вагон качнуло, как на стыке бывает, и я проснулся.

— Где?

— В столыпине. Где же еще.

— А чепушила?

— Чепушилы этого не было уже. Сняли ночью.

— Ясно, — сказала верхняя тьма. — Он потому и дурковал так, что знал — ночью на другой маршрут переведут. Хоть маляву на него составили?

— Непонятно было, на кого, — ответил Плеш. — Да и забыли про него быстро. Мало ли петухов на зоне.

— А, блять, — сказал кто-то из чертей. — Только теперь доперло. Так это твой сон был! А то у меня крыша уже поехала.

— А я сразу понял, — произнесла верхняя тьма кавказским голосом. — Я тоже, помню, пошел как-то раз гулять по полю. Там стадо овец. Я подхожу, а эти овцы на самом деле не овцы, а девочки в таких белых пушистых платьях. Все на четвереньках стоят и кого-то ждут. Молодые, нормальные такие дамки. Смотрят на меня и молчат. Я к одной пристроился, дрыг раз, дрыг два — и тоже проснулся. Знаешь где? В изоляторе на первой ходке.

В клетке погас свет. Потом за решеткой нарисовался силуэт конвойного:

— Спать, драконы! Отбой. Ссать строго в бутылки, место должно еще быть. Срать выведем завтра.

— Спасибо за заботу, гражданин начальник! — просипел кто-то из чертей. — Чтоб ты так срал завтра, как я сегодня!

Конвоир поглядел на него тусклым взглядом, что-то взвесил — и, видимо, решил не связываться. Еще через минуту свет погас и в коридоре. Стало совсем темно.

— Ну и че дальше было? — спросила верхняя полка, когда конвоир ушел.

— Да все как обычно, — ответил Плеш. — Через день довезли до зоны. Столыпин этот самым настоящим оказался. Тем самым, в который я садился — у него на боку пятно краски было, я запомнил. Да и клетка та же самая, даже царапины одинаковые на стенах. Вот только лодку эту, которую чепушила на стене рисовал, мусора со стены стерли. Еще когда спали все. Чтоб, типа, никакой надежды… Выгрузили нас, короче, прямо в поле — прыг-скок вместе с вещами, конвой стреляет без предупреждения. Ну и стал срок свой мотать.

— Тебе не предъявили, что с петухом уплыть захотел?

— Базар про петушиную лодку был, — ответил Плеш, — но я с него грамотно съехал. Сказал, что лоха разводил и ловил на слове. Руками его не трогал, вещей его не касался. А про сон я тогда никому не рассказывал. Так что какой с меня спрос?

Тьма наверху зевнула и сказала что-то неразборчиво-неодобрительное.

— А про сон этот, — продолжал Плеш, — я до сегодняшнего дня даже не рассказывал никому. Сильно на меня подействовал…

— Почему подействовал? — спросили снизу.

— Трудно сказать. Словно я понял, как оно в жизни бывает. И захотелось мне тоже… Ну, может, не так высоко, но подняться. Короче, другим человеком я стал, вот что. Отсидел полгода, потом на условно-досрочное подал. Кум отпустил.

— А дальше?

— Дальше пошел к успеху, — усмехнулся Плеш. — И нормально так сперва все было… Пока вот опять не осудили, мусора позорные, за хозяйственное преступление… Только я теперь не сдамся. Освобожусь — опять к успеху пойду. Я свое у жизни по-любому зубами вырву. Я видел, какой он, успех… Хоть и во сне это было, а все равно… Эх…

— Интересная история, — сказала верхняя тьма. — И какой ты из нее главный вывод сделал?

Плеш долго молчал. Дыхание его стало шумным, словно он незаметно для себя засыпал.

— Ты спишь, что ли?

— Не, не сплю пока, — ответил Плеш. — Думаю, как объяснить… Вот есть такая хохма, что рай для комаров — это ад для людей. Если на распонятки перевести, ад для петухов — это рай для правильных пацанов. Вроде пернатые под шконкой, а братва на пальмах. Только это глюк и разводка.

— Почему?

— Потому что братва на самом деле не на пальмах. Она на нарах. Просто она верхние нары пальмами называет. А на пальмах — на реальных пальмах, которые на пляжах растут — петухи. И они как раз в раю. А мы в этом петушином раю работаем адом. Едем в своем тюремном вагоне и думаем, что масть держим. А вагон этот катит по большой синей и круглой планете, где про нас ничего даже и знать особо не хотят. И петух на ней — самый уважаемый человек. Как это в песне пели — с южных гор до северных морей пидарас проходит как хозяин необъятной родины своей…

— Обоснуй.

— А че тут обосновывать, — пробормотал Плеш уже совсем заплетающимся языком. — Тут в культуре понимать надо. Вон в Америке знаете как? Если кто про себя объявил, что он еврей и пидарас, он потом даже правду у себя в твиттере писать может.

— Правду о чем?

— Да о чем угодно. И ничего ему не будет, как дважды представителю угнетенных майноритиз. Ну, почти ничего — если, конечно, частить не будет. А остальных так поправят, что мама не горюй. Вона как петухи высоко летают. А у нас… Ну да, кажется иногда, что пернатые под шконкой. Пока в столыпине едем…

Слова были в идеологическом смысле очень и очень сомнительные — это поняли все.

— Да, — сказала задумчиво верхняя тьма, — ясно теперь, как ты мыслишь. А знаешь, Плеш, ведь с тобой теперь тоже вопрос решать надо.

— Почему?

— В тот раз ты с базара съехал, потому что братве про сон не рассказал. Но сейчас-то ты все выложил. И расклад уже другой выходит. Ты же с петушарой этим за столом сидел. Вино пил, пищу принимал. Кто ты после этого, Плешка?

Словно холодным ветром повеяло в клетке: формально это не было еще объявление петухом или зашкваренным, но уши, привычные к строю и логике тюремных созвучий, узнали черную метку. Плешка, Машка, петушок… Не сама еще метка, конечно — только эхо и тень. Но тени не бывает без того, что ее отбрасывает, и все, кто еще не спал, ощутили это сразу.

— Да брось ты, — сказала верхняя тьма своим кавказским голосом. — Это ж сон. Говорят, сон в руку. А такого, чтоб сон в сраку, я не слышал. Фраеру главпетух приснился. И что? Мало ли что ночью привидится. Зашквар во сне зашквар, только если в том же сне за него и спросят. А потом зашквара нет.

— Ладно, замнем пока, — ответила темнота своим первым голосом. — Но рамс запомним. Ходишь ты, Плешка, по самому краю. Учти…

Плеш повернулся к стене. Все, кто еще не спал, понимали, о чем он сейчас думает. Конечно, существовала надежда, что завтра этот поздний разговор не вспомнят — но уверенности такой теперь уже быть не могло.

Впрочем, что людям чужая беда… мало ли своей? В клетке вовсю храпели несколько ртов, и звук этот был настолько гипнотизирующим и сладким, что и остальных быстро накрыло сном.

Прошло полчаса, и в клетке зажегся свет.

Щелкнул ключ, отворилась дверь, и в купе вошел конвойный. На голове у него почему-то была мягкая белая панама, а на лице — прозрачная маска-респиратор, закрывающая нос и рот.

Он склонился над Плешем и приложил точно такую же маску к его лицу. Плеш замычал, проснулся — и сразу кивнул головой. Конвойный повернулся к Басмачу и проделал ту же процедуру.