Георгий Турьянский - MOSKVA–ФРАНКФУРТ–MOSKVA [Сборник рассказов 1996–2011]

Костя захлопнул ноутбук и спустился вниз, в квартиру. Жена разговаривала по телефону, дети спали. Он привычно бросил взгляд в детскую, поглядел, как, разметав одеяла, сопят два маленьких Костолевских.

Катя не шла из головы.

Еврей Лев Розен не был ни правоверным иудеем, ни баптистом. Он был делец. Сам по себе, с острым умом и с носом малость длиннее и острее среднестатистического. Может поэтому в Союзе он успел кроме прочего побывать режиссёром в театре юного зрителя.

Костя решил показать найденную страничку шефу. Бывший режиссёр Лев Розен, а ныне шестидесятипятилетний миллионер, выслушал, скрипнул креслом, поправил пиджак «Барнейс», купленный на верхних этажах известного магазина с 60–й улицы, глянул в лэптоп, ехидно сощурился и постучал костяшками по столу.

— Как вы считаете, я знаю толк только в ювелирных делах? Или в сердечных тоже?

— Лев Григорьевич. Вы знаток театра, психолог, я и пришёл посоветоваться.

— Вот именно. Вы не Дон Жуан, у вас жена и дети. Поэтому вы плохо знаете актрис и их психологию, а я собаку на них съел. Глядите сюда. На ваш компьютер глядите. Самое главное у бабы — в глазах. Видите, какой у неё взгляд?

«Ещё бы не видеть», — подумал Костя.

— Живёт одна, упрямая, нервная. Недовольна собой и жизнью, любит эпатаж, — учил театральный пророк.

— Как вы догадались?

Шеф улыбнулся.

— Профессиональный опыт, мой дорогой… Пьёт… всякую дрянь.

— Ещё и пьёт?

— Я имею ввиду эти лекарства, как их… антидепрессанты… Она же фармацевт. Конечно, глотает таблетки. Сделала операцию и отсосала себе жир с задницы… прошу прощения, с ягодиц…

— Вы и это видите? А дочь? — упавшим голосом спросил Цыганков.

— Дочь с виду инженю, с матерью, скорее всего, не живёт. Обратите внимание на интерьер квартиры на последних снимках. Холостяцкая хата. У таких семьи нет и не будет. Зато масса поклонников. В России она оставалась только из-за дочери, учившейся в школе. Теперь она свободна, время уходит, и ей понадобился богатый любовник-спонсор!

— Как вы определили, что он ей нужен?

— Ах, голубчик, кому же он не нужен? — рукава «Барнейса» произвели махательное движение. — Треплёв и Маша… Сюжет «Чайки». Полюбуйтесь-ка на её шею. Вот эту гирлянду с камнями она же не сама себе на станочке выточила.

— У любовника взяла? — уткнулся помощник ювелира в экран.

— Чей-то подарок. Пока она не найдёт себе спонсоринг, даже не дёргайтесь. И зачем вам, примерному американцу, труп любовницы под кроватью?

— Труп?

— Художественный образ. Только у неё появится бойфренд и засыплет её деньгами, выйдете, как тень отца Гамлета.

«Что за искушение, — думал Цыганков. — пора бежать на исповедь». Ему мерещились крестьяне с граблями, комья ваты и убиенные химабортом младенцы. Видимо, встреченные нами в продолжении жизни люди не исчезают бесследно, они существуют в параллельных мирах со всем своим жизненным скарбом. Бродят там своими путями. Сближаются с нашим миром и отдаляются от него.

Ещё пару дней прошли как в тумане. Костя решил писать письмо. Принялся за черновик. Он уже заготовил первые фразы: «Дорогая Катя, представьте себе ночное побережье из окна лайнера. Чернота и вдруг — полоса огня….» Зачеркнул. Написал по-другому: «Катя, я хотел Вам сказать, что встречал не так много людей, которые нас…» Подумал и исправил на «которые мне…» Дальше письмо не пошло. Он хотел сказать, что в его мире равновесия и ясности ему не хватало неожиданной и непредсказуемой Кати. Но не знал, как это выразить. Чувствовал, что близок к совершению невероятной глупости. И ничего не мог с собой поделать. Закрывал глаза и видел её лицо, её глаза, крестьянина, грабли и младенцев. Планета по имени Катя удалялась во Вселенной, сердце наполнило новое чувство. Возвышенное и печальное, нежное и всепрощающее.

Он щёлкнул пультом и включил телевизор. Убрал звук, чтобы никого не будить. На огромном экране вихрастый дирижёр командовал оркестром, будто перечёркивал неслышимые огрехи музыкантов. Разом всё замерло. Скрипачи беззвучно стучали смычками. Дирижёр повернул огненное лицо в зал и поклонился зрителям.

Франкфурт 2011

По разбитой дороге вслед повозке, запряжённой гнедой лошадкой, топал молодой человек. Повозкой правил горец в надвинутой до самых бровей меховой шапке, такие шапки встретишь и по сей день в тех краях.

Лет молодому путешественнику было около двадцати восьми, росту он был выше среднего и обладал, что называется, приятной наружностью. То есть такой, каковая нравится молодым барышням и их мамашам, и не нравится старым военным, находящим нынешних молодых людей слишком хлипко склеенными для плохих российских дорог и превратностей неустроенной кочевой солдатской жизни. Время было и вправду неустроенное, без современного комфорта: на дворе стоял 18… год.

Время энергичных молодых людей высокого роста, имеющих открытые лица и быстроту в движениях и взгляде, ещё не наступило.

То было время старое, зимними месяцами тянувшееся долго и скрипуче, как плохо смазанная телега, а если изредка и устремлявшееся вперёд, то не быстрее рессорной коляски, передвигавшейся по матушке-России несколько тяжеловато.

Высокий рост в те времена являлся не преимуществом, а, скорее недостатком. В высшем обществе Москвы или Петербурга с этим можно было мириться. А только на Кавказе, куда занесло нашего героя, совсем беда.

Поскольку за придорожными камнями прятались ещё тут и там неусмирённые черкесы и кабардинцы, или адыги, как они сами себя с незапамятных времён называют. Тогдашние горцы готовы были в любой момент поймать в мушку прицела высоко торчавшую мишень и нажать на спусковой крюк ружья.

Из-за кустов на вершине скалы в прорезь прицела отлично просматривалась фигурка в сюртуке петербургского покроя с серебряными пуговицами. Эполеты длинная мишень догадалась убрать. Но что поделаешь с ростом? Вот фигурка в прорези прицела чуть двинулась вбок, встала вплотную к сидящему в повозке. «И за эдакого дылду Их благородие решили отвалить полтораста рублёв? — удивились за камнем. — Да, всё едино, долго ему тут не проходить».

Возница, выбрав себе неудачного попутчика, сильно рисковал и знал об этом. Цену за свои услуги он назначил тройную и поступил совершенно правильно. Поскольку, беря высокую плату за свою работу, не жадностью и не душевным нерасположением руководствовался. А исключительно степенью собственного риска.