Вальдемар Лысяк - Цена

- Это все сегодняшнее давление, очень низкое, что очень плохо действует на гипертоников. Плюс эта наливка. Она, конечно же, замечательная, но крепкая как самогон. Я давно уже о ней слышал. А эти двое пили больше всех, правда, если не считать пана сержанта.

- И пана философа, - точно так же, шепотом, ответил Малевич.

- Да? Я не заметил…

- А я считал ему рюмки, видя его шуточки… Что же касается давления и выпивки наших двух гладиаторов – то, как говорят, спиртное иногда помогает людям, страдающим давлением.

- Не всегда, да и не каждое спиртное. Гораздо чаще от спиртного люди превращаются в обезьян…

- Это так, доктор, только я вижу другую причину этого мордобоя. Не сколько органичную, как историческую.

- Историческую?! – был изумлен Хануш.

- Ну да, историческую. Вы когда-нибудь выписывали рецепты Мертелю или для кого-нибудь их его домашних?

- И не один.

- И как вы считаете, где он эти лекарства покупал?

- Странный вопрос – в Руднике есть только один аптечный склад…

- Мертель никогда и ничего у Бруся не покупал, он не купил бы там порошок, который мог бы спасти ему жизнь. За всеми лекарствами он ездит в Ниск.

- И давно они ненавидят один другого?

- Вот уже тридцать с лишним лет. Дело в бабе – покойная жена Бруся в прошлом была невестой Мертеля. За эти тридцать с лишним весен оба джентльмена ни разу не столкнулись в одном помещении, сегодня – впервые. Вы не местный, приехали к нам в тридцать шестом…

- В тридцать седьмом.

- …так что всего и не знаете. Но каждый ребенок Рудника знает, что Бруси на мессу ходят на девять утра, а Мертели – на час дня, чтобы не встретиться.

Все, которые ранее вмешались в инцидент, уже заняли свои места за столом; но при этом молчали, как бы не желая продолжать дискуссию без фармацевта, а может – желая временного карантина, терапии тишиной. Брусь вернулся через несколько минут, со старательно восстановленным пробором, но в лопнувшей жилетке. На его лице было выражение побитого пса; глазами он водил по потолку, над головами собравшихся. Когда он уселся, и когда все ждали, что дискуссию возобновит граф или его приятель, адвокат Кржижановский – неожиданно для всех голос взял страж общественного порядка:

- Господа… я… того, ну… Прошу, чтобы этого не повторилось. В противном случае…

- В противном случае, он вытащит дубинку и прикажет нам разойтись, - закончил Седляк. – Руку он на этом набил, часто подавляя дубинкой выступления пролетариев…

- Незаконные сборища люмпенов, которых на улицу выталкивали красные агитаторы и пробольшевистские ячейки! – опроверг версию Седляка Кортонь.

- Ложь! – возмутился Седляк. – Это были спонтанные народные манифестации, которые разгонялись людьми с дубинками – правыми боевиками, фашистами и синими полицейскими!

- Такой был приказ, пан начальник, указания верховной власти, так что нечего и говорить, приказ есть приказ! – стоял на своем Годлевский. – Мы ликвидировали только незаконные выступления, скандалы, мятежи, различные сборища. Законных мы не только не разгоняли, но и охраняли – такой был приказ. Полиция, она обязана слушаться приказов. Власти приказывают, полиция выполняет. Но тут… тут я полицейским быть не хочу, господа. Но если…

- В дискуссии вы тоже участия не принимаете, пан старший сержант, - заметил философ. – Один только пан ксендз и вы до сих пор ни за кого не высказались. Наполеон был прав – ряса и мундир понимают друг друга без слов…

- Я тоже не принимал участия в дискуссии, пан профессор, - напомнил Хануш.

- Ну почему же, принимали. Ваше ценное высказывание относительно климатизирующих достоинств спиртного… Признаюсь честно, что я принял этот диагноз близко к сердцу, а точнее – поджелудочной железе.

- Это высказывание не имело ничего общего с дискуссией о выкупе людей, которых арестовал гестаповец.

- И для вас это отвратительно, доктор? Вступать в договоры с гестапо? Еще раз я вспоминаю императора Наполеона, который сказал: " Честь исключает компромиссы ". Вы это имели в виду?

- Нет, не это.

- Тогда, что же вас удерживало, дорогой наш медик?

- Страх – банальный страх. Я предусматривал обвинения, которые уже прозвучали здесь. Если я поддержу выкуп моего начальства, профессора Старинки, выйдет так, что я агитирую выборочно, за дружка. Если же я выскажусь за кого-то другого – тогда вы услышите, что я готовлю себе директорское кресло в больнице. Поэтому, я предпочитаю не обсуждать и выбираю жребий.

- Я тоже выбираю жребий! – обрадовался Бартницкий. – А вот пан профессор… пан профессор так тщательно считал, кто принимал участие в дискуссии, а сам как-то… Что вы на это, пан профессор?

- Да я же все время участвую в этой вашей болтологии!... Ладно, пускай будет по-вашему – в дискуссии.

- Это все ля-ля! Вы, вроде бы, и принимали участие, но только подбрасывая словечки для смеха, ничего больше. Вы не выдвинули никакого кандидата…

- Потому что моего кандидата, друг мой, Мюллер еще не арестовал.

- Господа!... – вмешался в эту перепалку Кржижановский. - …Должны же мы что-то решить. Так как, жребий? Или все соглашаются на?...

- Заявляю вето! – прогремел Кортонь, подкрепляя свои слова ударом кулака по столу. – Среди выкупленных должны оказаться господа Трыгер и Островский!

- Поскольку так решили господа Мертель и Кортонь! – фыркнул Седляк.

- Почему должны? – спросил Хануш, хотя и догадывался, как и все остальные.

- Потому что идет война! Идет сражение! И сражение с оккупантами – сейчас самое главное дело для народа! Только это могу сказать, поскольку и так сказал слишком много.

Стало тихо. Были прикурены новые сигареты. Слышно было, как мухи жужжат над столом. Адвокат Кржижановский высморкался, так как дым вызывал у него аллергию, а профессор набил трубку ароматическим табаком. Магистратор Малевич громко прошептал:

- Значит, так…

Чем осмелил начальника почты:

- Итак, господа, все ясно… - забасил Седляк.

- Ясно? – удивился Кржижановский.

- А у вас имеются сомнения? – спросил Малевич.

- Ну, не знаю…

- Чего вы не знаете, пан адвокат? – дожимал его Седляк. – Ведь это же просто, как дважды два. Нам всем ясно, что если мы не согласимся на Трыгера и Островского, тогда все мы можем быть наказаны по приговору какого-нибудь подпольного или лесного суда…

- И кто это говорит? – пытался контратаковать директор кинотеатра, но с другой стороны ему нанес удар Малевич:

- Давайте без эвфемизмов – тайного суда! Это шантаж, а точнее, даже хуже, чем обычный шантаж – это запугивание, это террор, и я протестую!

Мертель, который после драки с Брусем сидел погашенный, потому что ему было стыдно, больше не выдержал и ожил, будто молния:

- Да вы знаете, о чем вы говорите, пан магистратор?! Да вы поляк или ренегат, которому все равно, какой порядок будет царить на этой земле – швабский или польский?!... Холера ясна – если люди, которые уже несколько лет рискуют собственной головой и жизнями своих родных, чтобы Польша обрела независимость, для вас стоят столько же, что и каждый, кто пытается просто пересидеть войну и делает все, лишь бы только не потревожить оккупанта…