Борис Шелепов - Их было трое

Корни вывороченного из земли столетнего бука чуть шевелятся над обрывом, как щупальцы огромного спрута.

На поляне, у самого обрыва стоит женщина в черном платье, похожем на монашескую одежду. Левую щеку и глаз закрывает темный платок, но открытая половина лица напоминает о былой красоте.

Глядя по сторонам, она кивает головой, словно оценивая работу воды и ветра.

Три дня и три ночи в горах западной Осетии бушевала буря, шумели ливни. Удары грома, словно горные обвалы, сотрясали землю и замирали где-то в глубине Дигорского ущелья. Все живое в ужасе умолкло перед разгневанной природой. И, казалось, нет конца ненастью. Но гроза кончилась вдруг. Еще слышался шум сбегающей воды и где-то далеко, за полторы версты, внизу грохотали, перекатываясь, валуны по дну Уруха.

К полдню под лучами весеннего солнца вновь ожил цветистый ковер альпийских растений. Над омытой ливнем землей поднимались одуряющие запахи цветов.

Хадзигуа (так звали женщину в черном) собирала лекарственные травы.

Она подняла большую легкую корзину и пошла от обрыва, где повис корень поверженного бука. Женщина часто останавливалась, разглядывала растения, некоторые срывала.

Хадзи знали не только жители окрестных селений. Слухи о ней больше добрые, а иногда злые уходили в дальние районы Осетии. Многих раненых красных партизан, скрывающихся в лесах во время деникинского нашествия, спасла от смерти одноглазая знахарка.

Считали Хадзигуа и колдуньей, верили пророческим присказкам этой лесной женщины. Жила она в каменной сторожке, которую выстроил покойный отец, лесник.

Мать ее, Саниат, была известна своим умением вылечивать травами многие недуги. Еще Саниат пользовалась славой знаменитой сказительницы. От нее Хадзигуа и унаследовала специальность дашны — лекарки и искусство рассказывать всякие были и небылицы — не забавы ради, а чтоб дать людям полезный совет, предупредить кого-то об опасности.

Сторожка стояла в двух верстах от селения Фидар. В минувшем, девятнадцатом году, это было партизанское селение, не покоренное деникинцами.

Нередко к Хадзигуа приезжали гости из свободного Фидара. «Что нового, тетушка Хадзи?» — спрашивали партизаны. «Новости ходят в солдатских сапогах по кабардинскому аулу Анзорово и топчут еще не потухшие угли», — отвечала хозяйка, что означало: каратели жгут партизанские дома в Кайсын-Анзорово, которое находится у самой границы Кабарды с Осетией.

А однажды Хадзи сказала добрым гостям: «Есть у меня новая сказка о черных воронах, которые спали у древней башни и не гадали — не ведали, что рядом орлы летают…» Догадывались партизаны: в развалинах сторожевой башни беспечно пируют дозорные карательного отряда. «Орлы-партизаны» могут налететь на них и захватить всех без единого выстрела.

Наведывались в домик и хабаевские беляки. Тогда хозяйка открывала вторую половину лица, обезображенную огнем. Незрячий глаз как бы застыл в ужасе — веки обгорели. Люди отворачивались, содрогаясь. Спрашивали каратели: «Далеко ли скрываются партизаны?» Говорила хозяйка: «Как тень движется за путником, как смерть ходит за человеком, так и партизаны — за вами. Только тень не рубит и не стреляет, а эти — могут…» Смелые ответы Хадзигуа приводили в бешенство непрошеных гостей, но они не трогали женщину — колдунья!

Люди говорили, что уже после смерти лесника какой-то кровник его поджег сторожку. Мать, Саниат, находилась в селении на поминках по мужу, а Хадзигуа, в то время семнадцатилетняя девушка, ушла за водой. Соломенная крыша вспыхнула, как факел. Увидев пожар, девушка с криком бросилась к дому, взобралась по лестнице на объятый огнем чердак и через какое-то мгновение выпрыгнула оттуда с белым свертком в руках. Она сломала ногу и потеряла сознание. Дымился сбившийся на лицо шерстяной платок…

Мимо сторожки случайно проезжал «охотничий поезд» богачей Кубатиевых. Девушку привели в чувство, увезли в селение. Белый сверток взяли с собой (говорили, что в нем ребенок).

Через несколько недель Хадзи вернулась в дом почти совсем седая, с обгоревшим лицом. Ребенка взял на воспитание Саладдин Кубатиев, пожилой бездетный человек. Чей был ребенок — осталось тайной. Только злоязычные кумушки судачили у реки о том, что дочь покойного лесника однажды «нашла» в лесу младенца, а потом, на пожаре, младший джигит из рода Кубатиевых, Сафар, приказал своим слугам взять драгоценный сверток с собой. Делались неясные намеки на то, что джигит Сафар — отец ребенка, что он был влюблен в юную красавицу Хадзи и встречался с ней тайно. Но всесильные Кубатиевы заставили словоохотливых кумушек прикусить языки. Ребенок рос в доме Саладдина, двоюродного брата Сафара.

Хадзигуа жила в большой печали, особенно после смерти матери. Сельчане Христиановского и Фидара особенно часто слышали из ее уст легенды и песни, полные материнской скорби о потерянном сыне. К дому Саладдина ее и близко не подпускали.

И сейчас, собирая лекарственные цветы, дочь лесника тихо напевала:

О какой разлуке пела Хадзигуа? Может быть, она вспоминала свадьбу своего возлюбленного, джигита Сафара, после которой уже не видела его никогда: он уехал в Петербург, потом за границу. Молодая жена Сафара вернулась из свадебного путешествия, а сам он больше не показывался в родных краях.

Дни свадьбы Сафара врезались в память на всю жизнь. Затерявшись в толпе, Хадзи единственным глазом наблюдала за происходящим.

…В дом жениха невесту привезли на четверке резвых кабардинских рысаков, позвякивающих чеканным серебром на сбруе.

Вокруг коляски — верховые в черкесках, в бурках. Они стреляют, кричат, свистят, гикают, джигитуют. Каждый джигит на своем коне. Впереди — знатные из богатых семей, в цветистых куратах [19] Курат (осет.) — тонкий бешмет под черкеску. из синего шелка, с высокими воротниками, застегнутыми на маленькие шарики, искусно сделанные из черных ниток.

Но ворота закрыты. Шумная кавалькада останавливается. Гармоника умолкает, джигиты перестают гикать и свистеть. Из ворот выходят почтенные старцы. Один из них спрашивает:

— Кто вы такие, и каким ветром вас занесло в этот тихий хадзар? [20] Хадзар (осет.) — дом.

— Мы предвестники счастья, — отвечает глава всадников. Ворота тотчас открываются. Гости идут во двор, а невеста в сопровождении девушек — в дом. Впереди — шафер:

— Фарн фацауы, фарн! (Счастье идет, счастье!) — громко возвещают прибывшие — это о невесте.

«Несчастье мое, несчастье!..» — шепчет бедная, всеми забытая дочь лесника и крепко прижимает платок, прикрывающий обезображенную часть лица. К горлу подступают рыдания. Она поворачивается и убегает в сторону леса.