Фрэнк Маклинн - Чингисхан. Человек, завоевавший мир

Здесь Чан Чунь выразил пожелание задержаться подольше, но Лю Вэнь объяснил, что от Чингисхана получены инструкции не допускать более никаких промедлений и проволочек. Чинкай, присутствовавший при этом разговоре, подтвердил, что такие инструкции действительно имеются, но великодушно предложил сопровождать Чан Чуня до завершения похода; бесстрастный мудрец лишь пожал плечами и сказал: что бы ни случилось, во всем карма . Чан Чунь все же оставил в городе главного ученика и восьмерых монахов, поручив построить обитель. Чинкай, способный администратор, оказался ценным участником экспедиции. Он настоял на существенном уменьшении общего веса багажа и снаряжения, предупредив, что впереди еще много гор и предательских болот [1749] Waley, Travels of an Alchemist pp. 72–75; Bretschneider, Mediaeval Researches I p. 61. .

26 августа отряд снова двинулся в путь — Чан Чунь, десять монахов, Лю Вэнь, Чинкай и около сотни монгольских всадников. Как и предвидел Чинкай, маршрут был сложный и опасный, особенно тяжело было идти по теснинам Алтайских гор. Иногда отряд мог воспользоваться военной дорогой, проложенной Угэдэем, но чаще приходилось перетаскивать повозки по горным склонам, привязав веревки к телегам и закрепив колеса. Таким способом путешественники преодолели пять горных кряжей, прежде чем выйти на южную сторону реки Урунгу [1750] Waley, Travels of an Alchemist pp. 75–77. . Хотя горы и остались позади, Чинкай предостерег, что самое худшее они еще не прошли: огромные соляные равнины и пустыни, вначале с травой и водой, а потом — сплошь пересохшие низины, протяженность которых неизвестна. К этому времени установилась такая жара, что идти можно было только ночью, а днем надо было прятаться от пекла и пытаться отдохнуть. Они совершенно выбились из сил, поднимаясь на гребни высоких песчаных холмов, «надвигавшихся из бесконечности, подобно гигантским океанским волнам» [1751] Waley, Travels of an Alchemist pp. 78; Bretschneider, Mediaeval Researches I pp. 64–67. . От волов в пустыне не было никакого проку, их пристегнули к возам, и вся надежда была только на лошадей. Но Чан Чуня удивляло лишь странное пугливое поведение монголов в ночное время: они постоянно оглядывались, словно высматривая в темноте демонов, и философ презрительно сообщал им, что демоны всегда бегут от честных людей.

Наконец 15 сентября экспедиция дошла до подножия Тянь-Шаня, где начали появляться поселения. После четырехдневного отдыха в Бешбалыке отряд миновал Чамбалык и направился за запад вдоль Тянь-Шаня, находясь в пути от зари до захода солнца и превозмогая ужасный холод, но двигаясь теперь в основном «под горку», к озеру Сайрам, в котором отражались заснеженные пики гор, а оттуда в Алмалык, где правил мусульманский градоначальник, в прошлом разбойник с большой дороги [1752] Pelliot, 'Des artisans chinois a la capitale Abbasid,' T'oung Pao 26 (1928) pp. 1–762. . Здесь вокруг путников уже были плодородные земли с садами и полями, усыпанными хлопком и арбузами.

18 октября путешественникам пришлось испытать настоящий шок, когда они переправлялись через стремительный поток бурной, глубокой и широкой реки Или, после чего двенадцать дней они шли в сильнейший снегопад по южной стороне озера Иссык, чтобы попасть в Баласагун, столицу уже не существующего ныне государства каракитаев. Конечно, они не могли не восхититься горной дорогой, построенной Джагатаем, и ее сорока восемью деревянными мостами, достаточно крепкими и широкими для того, чтобы по ним проехали рядом две тяжелогруженые подводы [1753] Waley, Travels of an Alchemist p. 85; Bretschneider, Mediaeval Researches I p. 69. .

Потом восемь дней экспедиция продвигалась на запад, следуя линиям горных хребтов, миновала краснокаменный Тараз и затем Сайрам (в ливень), прибыв в Ташкент 22 ноября. Оттуда отряд пошел в Бенакет, переправился через Сырдарью по наплавному мосту и через последний горный кряж, попав в Зеравшанскую долину, и 3 декабря путешественники появились в Самарканде, где их встретили восторженные толпы людей. Узнав, что дороги в Гиндукуш перекрыты заставами с заграждениями, поставленными бандитами и партизанами, Лю Вэнь сообщил обрадованному Чан Чуню, что встреча с Чингисханом переносится на весну [1754] Waley, Travels of an Alchemist pp. 86–92; Bretschneider, Mediaeval Researches I pp. 73–77. .

После опустошительного набега Чингисхана, произошедшего двумя годами ранее, Самарканд лишился былой роскоши и превратился в захолустье, в котором едва насчитывалось 25 000 жителей. Чан Чуня разместили во дворце шаха, несмотря на предостережения местного правителя, говорившего, что там небезопасно из-за возможных разбойных нападений. Ответ Чан Чуня на угрозы был по обыкновению философский: «Ни один человек не может воспротивиться своей судьбе. Более того, добро и зло сосуществуют, не причиняя вреда друг другу» [1755] Waley, Travels of an Alchemist p. 93. . Не обращая внимания на явную неблагодарность, наместник Елюй Ахай (старший брат Елюя Тухуа, выдающегося полководца, служившего под началом Мухали в Китае), взял язвительного мудреца под свою опеку. Елюю Ахаю уже было около 70 лет, у него накопился немалый опыт «примадонны», и он мог позволить себе игнорировать несносное поведение гостя [1756] For Yelu Ahai see JB I p. 97; Rachewiltz, In the Service pp. 112–121 (esp. pp. 118–119); Pelliot, 'Notes sur le "Turkestan",' loc. cit. pp. 47–48. . Мало того, наместник послал Чан Чуню десять кусков парчи, которые мудрец тут же вернул обратно, сославшись на то, что не привык к роскоши. Тогда Елюй послал ему сто фунтов винограда. Невозмутимый Чан Чунь ответил, что не любит виноград, но оставляет его у себя для гостей. Тем не менее, философ согласился получать ежемесячное довольствие в виде риса, маиса, соли и растительного масла. Наместник, кидань, родившийся в богатой и знатной китайской семье, возможно, понимал всю глубину тайной неудовлетворенности и ранимости пришельца, но и знал, насколько важно для собственного благополучия потворствовать причудам этого странного объекта ханского обожания. Он был несторианским христианином и не имел ни малейших иллюзий в отношении целительных рецептов Чан Чуня.

Мудрец не вызвал большого восторга еще у одного человека — сановника Елюя Чуцая, родственника самаркандского наместника и впоследствии главного правительственного чиновника Угэдэя в Китае [1757] For Yelu Chu Cai see Rachewiltz, In the Service pp. 136–175. . Все сведения о нем были почерпнуты из слухов, и он рекомендовал философа Чингисхану, исходя из многообещающей полезности религиозного синкретизма. Поначалу он был расположен дружески по отношению к Чан Чуню, поскольку ему недоставало интеллектуального компаньона в Самарканде, но уже первая встреча его глубоко разочаровала. Выяснилось, что Чан Чунь не проявляет никакого интереса к тому, чтобы оказать влияние на Чингиса и способствовать снижению уровня жестокости в его методах управления империей; для мудреца важнее всего было обратить хана в свою религию — ограниченную и зашоренную версию даосизма, замешанного на алхимии. Во время бесед вскрылось совершеннейшее незнание Чан Чунем буддизма, что не мешало ему ex cathedra [1758] Ни больше ни меньше, авторитетно ( лат .). комментировать религию. Более того, Елюй Чуцай, превосходно знавший китайскую историю, поймал мудреца на элементарной лжи. Чан Чунь утверждал, что цзиньский император Ши-Цзун, с которым он познакомился в 1188 году, следуя его советам и предписаниям, полностью восстановил физические силы, а Елюй помнил, что император не выздоровел, а умер в том же году. Елюй быстро распознал, что Чан Чунь — обыкновенный шарлатан, но сановник должен был вести себя осмотрительно, видя, что Чингисхан испытывает к нему интеллектуальную любовь. Елюй говорил: «В его присутствии я всегда проявлял учтивость, хотя и был очень невысокого мнения о нем» [1759] For Yelu Chu Cai see Rachewiltz, In the Service p. 144. . Когда его спросили — напишет ли он поэтический панегирик в адрес Чан Чуня, Елюй презрительно промолчал, но друзья знали, что внутренне его передергивало оттого, что кому-то в голову могла прийти такая идея. К его великому огорчению, ученики Чан Чуня распространили предположение, будто сам Елюй является мирским учеником великого мудреца. Рассказав об этом Елюю Ахаю, наместнику, Елюй Чуцай заметил: «В юности я увлекся конфуцианством, повзрослев, избрал буддизм. Зачем мне спускаться с величественных дерев в темень низин?» [1760] For Yelu Chu Cai see Rachewiltz, In the Service p. 144.