Юрий Марченко - Брызги социализма

Я читал больше своих сверстников по одной простой причине: отец был страстным книжником и коллекционером, он приносил мне книги, рассказывал много о писателях, причем такого, что я больше нигде бы не узнал. Можно сказать, что он формировал мой художественный вкус. Вот только некоторые писатели и поэты, о которых я впервые услышал от него в юности: Михаил Булгаков, Валентин Распутин, Исаак Бабель, Иосиф Уткин, Леонид Мартынов, Константин Паустовский, Юрий Тынянов. Он показал в Москве букинистические магазины, и так называемый библиотечный коллектор (в переулке недалеко от ЦУМа), который получал редкие и малотиражные книги, но не только снабжал ими библиотеки, но и продавал их коллекционерам. Отец узнавал о предстоящем выходе книги и ехал в Москву в этот коллектор, где его хорошо знали и оставляли новинки. Так как он представил и меня, то кое-что я тоже там приобретал. Сейчас, конечно, трудно понять, как сложно было в те годы достать книгу, не считая классиков, таких как Пушкин, Толстой, Горький и др. Ведь многие просто не печатались в послевоенные годы, а другие выходили такими мизерными тиражами, что сразу становились библиографической редкостью.

Томик И. Бабеля 1936 года издания мне принес отец еще в годы запрета писателя. В 1954 году его посмертно реабилитировали. То есть, видимо, отец мне принес его сразу после реабилитации, но до первой новой официальной публикации в 1957 году. Сборник «Избранное» вышел с предисловием Ильи Эренбурга, который назвал Исаака Бабеля одним из выдающихся писателей XX века, блестящим стилистом и мастером новеллы. Отцовского Бабеля у меня кто-то украл, а сборник 1957 г я купил значительно позже, году в 1970 м в Новокузнецке. Там в книжном магазине он имелся в большом количестве экземпляров, поэтому я осчастливил всех своих друзей, а также продавщицу, которая не знала, куда девать это никому не нужное барахло. Так что рекомендация Эренбурга мало помогла Бабелю.

Истоки моего гурманства нужно искать в отце.

Отец научил меня не бояться ресторанов и шикарных гостиниц, где они иногда останавливались с матерью. Отец был гурманом, очень любил рестораны с хорошей кухней и старался меня к этому приобщить. Выпить он любил немного хорошего полусладкого вина типа «Хванчкара», «Твиши», или сухого «Цинандали». Помню, он повел меня в Одессе в какой-то подпольный ресторан. Чтобы туда попасть, нужно было пройти через помещение типичной советской столовой, затем через кухню, затем через мало приметную дверь — в подвальный ресторан. Вместо окон на стенах там висели огромные зеркала с двух сторон.

В Москве в ресторане «Метрополь», над душой у каждого столика стоял официант, отец его отсылал довольно грубо. Он говорил, что все официанты — «сексоты». Рассказывал много историй о знаменитых людях, бывавших в «Метрополе», я запомнил рассказ о харьковском профессоре Воробьеве, который бальзамировал Ленина. Воробьев пил только шампанское и, напившись, прыгал в бассейн посередине зала, и плавал в одежде, отфыркиваясь.

Кажется странным, что, несмотря на любовь к хорошей и даже изысканной пище, я могу есть все, что попало, и не переживать в отношении этого. Объяснение кроется в некоторых событиях моей жизни конца 50-х годов ХХ века.

В детстве я капризничал, много чего отказывался есть, например, котлеты, лук, сало, шоколад и пр. Возможно, таким образом мальчик пытался самоутвердиться.

Но тут вмешалась судьба в лице моего старшего брата Евгения, которого я иначе, чем Жека, не называл.

Жека был на 11 лет старше меня, он закончил геологический факультет Харьковского университета, и по распределению попал на Дальний Восток, где и провел в тайге 3 года.

Потом он вернулся в Харьков, привезя с собой жену, дочь, барсучьи шкурки, красивые фотографии и неисчислимое количество рассказов. Рассказчик он был первостатейный, жалею, что тогда я даже и не помышлял о том, чтобы их записать. Еще он привез огромные пласты спрессованного китайского чая, которые мы рубили топором.

Жеку я обожал, именно от него я на всю жизнь получил заряд любви к природе во всех ее проявлениях.

Он был заядлым путешественником, рыболовом, охотником, грибником, душой компании, любимцем женщин, любителем выпить и закусить, знал названия всех птиц, цветов и растений. В детстве он бегал по крышам, лазил по деревьям, собрал большую коллекцию птичьих яиц, он вылечил и приручил раненого кобчика.

Видимо, от него я перенял равнодушие к бытовым удобствам, комфорту, шмоткам, автомобилям, и прочим неживым предметам.

Выйдя на пенсию, он вдруг неожиданно для всех начал рисовать небольшие акварели и раздавать их родственникам, друзьям и просто знакомым.

Вернувшись с Дальнего Востока, он, под давлением мамы, защитил кандидатскую диссертацию и уехал в Симферополь, в Институт минеральных ресурсов.

Ежегодно он организовывал и руководил геологическими экспедициями в Приазовье, на Волыни, в Крыму. Когда я подрос, он начал брать меня в эти экспедиции, оформлял коллектором. Коллектор — красивое слово, на самом деле, это просто чернорабочий, который носит рюкзак с образцами породы, найденными геологом.

Первый раз он меня взял в Приазовье на каникулах после 9 класса. Ехали мы крытым грузовиком, Жека в кабине, а остальные лежали на спальниках, на ящиках с разным барахлом. Для приема пищи мы не останавливались, так как Жека заявил, что есть будем по приезде на место. Но до места мы не доехали. К вечеру начался сильнейший ливень, дороги развезло, и шофер побоялся застрять. Остановились мы прямо посреди поля, неподалеку от какой-то деревни. Конечно, все страшно проголодались, и два геолога отправились в село за продуктами. Вернувшись, они рассказали, что нищета полнейшая, ночь, дождь, люди боятся пускать незнакомцев. Только председатель колхоза, к которому их направили, продал 2 буханки свежевыпеченного черного хлеба, кусок старого ёлкого сала, десяток яиц и два литра самогона. В каком-то огороде они надергали лука.

Все радовались такому шикарному ужину, но не я. Сало и лук не ем, сырые яйца не пью. Хлеб, еще горячий, пахнул божественно, я вонзил в него зубы и ужаснулся. Хлеб был кукурузный, и его вкус и структура мне страшно не понравились. В общем, все пили и ели, а я заснул голодный. Но голод — не тетка, и утром я ел и хлеб, и сало и даже сырой лук. После этого я уже с удовольствием воспринимал геологическое блюдо, которое, по версии брата, называлось «чифань»: похлебка, в которую бросали все, что можно найти в закромах экспедиции — картошка, крупы, колбаса, солонина и прочее. Это слово он привез из Приамурья, где в ходу исковерканное китайское «чи фан», которое означает просто еда, пища.