Моника Згустова - Розы от Сталина [Журнальный вариант]

Лондон

9 сентября 1984

Дорогая Марина,

ты в Риме, свободно распоряжаешься своим временем и деньгами, и, судя по твоим письмам, справляешься на пятерку. Я тоже пытаюсь справляться, но чувствую, что у меня не получается. Тринадцатилетняя дочь — вернее, ей уже тринадцать с половиной… короче говоря, руки у меня связаны. Я хочу дать ей хорошее образование, а это требует кучи времени и денег. Я искала для нее лучшую школу, и потому мы перебрались сначала в Калифорнию, а потом и вовсе в Англию; мы поселились в Кембридже, представляешь? Моя жизнь теперь посвящена дочери, хотя я по-прежнему хочу писать. Ума не приложу, как мне все же удалось закончить книжечку об опыте, приобретенном в Аризоне и в коммуне «Талиесин»? Я понимаю, что она не так отшлифована, как первые две мои книги воспоминаний. Это потому, что я дышу одной Ольгой. В Калифорнии, где мы прожили всего ничего, я сама отвозила ее в школу и забирала оттуда, возила на уроки музыки и на плавание. У нее есть подружки, но она то и дело целует меня, приговаривая: «Мама, мамочка, ты лучше всех!» А иногда резко отталкивает меня и шипит, как кошка.

Хотя мы и живем теперь в Англии, мы по-прежнему чувствуем себя американками. После того как я удрала из Аризоны, мне долго казалось, что Уэс станет преследовать меня и требовать отдать ему Олю: ведь он всегда хотел, чтобы наша дочь превратилась в очередного тихого и покорного члена коммуны. Но, по-моему, он уже свыкся с мыслью, что остался без дочери; наша девочка никогда его особо не интересовала. А миссис Райт только рада была избавиться от паршивой овцы, тем более что деньги мои она заполучила. Деньги, Марина!.. С тех пор как я покинула Аризону, развелась с Уэсом Питерсом и порвала все связи с Ольгиванной Райт, одним словом — с тех пор как я вернула себе самостоятельность, мне вечно не хватает денег. А ведь ты знаешь, что я не расточительна. Я долго не могла опомниться после пережитого мною в Аризоне. Я разочаровалась и впала в такую депрессию, что мне пришлось лечиться. Ведь я лишилась двух третей своего бывшего состояния.

Из Англии я иногда звоню Иосифу в Москву. Катя живет на Камчатке и работает в НИИ, где изучают вулканы. Мне пока не удалось завязать с ней контакт. Это меня страшно расстраивает, она так меня любила, больше, чем кто-либо другой. Как теперь любит Оля. А Иосиф, мой Ося, плакал перед Рождеством в телефонную трубку: «Мама, мамочка, неужели я никогда тебя больше не увижу?» Пару месяцев спустя я узнала, что он попал в больницу.

Из-за всего этого я решила вернуться в Россию. Хочу побыть с Иосифом, который развелся… Елена, его бывшая, забрала их сына. Я с удовольствием познакомлюсь с его новой женой, попробую сблизиться с Катей, встретиться с ней. Я мечтаю вернуться в старые места, в свою квартиру, где была так счастлива с детьми и с Браджешем, съездить на дачу в Зубалово, где в детстве бегала с букетиком одуванчиков, а мама подхватывала меня на руки.

В Лондоне я зашла в советское посольство и подала заявление с просьбой пустить меня в Москву. Ситуация следующая: единственная для меня возможность увидеть детей — это восстановить советский паспорт, потому что по советским законам гражданства я не лишилась. Это, однако, означает, что мое и Олино американское гражданство силу утратит. Но я решилась ехать, Марина. Я согласилась на все условия советской стороны и спустя несколько дней получила абсолютно новый советский паспорт.

Мне оставалось только сообщить об этом Оле. Ничего хорошего я не ждала — и оказалась права: Ольга устроила жуткий скандал. Всю ночь она кричала, что в Россию не поедет, что я могу ехать туда одна, а она вернется в Кембридж к своим друзьям. Как же жестоко было с моей стороны, Марина, вырывать ее из привычной среды. Она мне даже сказала: «У тебя есть я. Зачем тебе еще и другие дети? Зачем тебе не только Америка и Англия, но еще и Россия? Ты же сама всегда твердила, что человек не может иметь все, что он должен сделать выбор!»

Мы ссорились двадцать четыре часа, и ни одна из нас не хотела уступать; целые сутки мы не ели и не спали. А потом, совершенно измучившись, Ольга согласилась: «Хорошо, мама, я поеду с тобой в Россию, познакомлюсь с братом и сестрой, увижу места твоего детства. Но — не больше, чем на год. Через год я вернусь в Кембридж и окончу школу».

Я обещала ей это, хотя понятия не имею, что будет через год с нашими паспортами и визами и разрешат ли мне Советы уехать обратно. Вряд ли у меня получится опять эмигрировать через Индию…

Завтра, Марина, мы улетаем. Не знаю, по-прежнему ли я хочу этого. Скорее, отношусь к этой поездке как к своему долгу. Долгу быть рядом с сыном, который плакал в телефонную трубку. Я стану подробно писать тебе обо всем. Как-то мне теперь боязно…

Твоя Света.

P. S. Марина, я не была с тобой до конца откровенна. Сейчас я кое в чем исповедуюсь (ты же знаешь, что я перешла в католичество и не имею права лгать). Я сказала Ольге, что на нее рассердилась ее тетя Мардж, единственный человек, который в Америке ее по-настоящему любит, и что тетя, мол, не желает больше ее видеть. А Мардж я отправила злое письмо, напечатанное на машинке, под которым стояла поддельная подпись Оли. Цель моя состояла в том, чтобы они обе рассорились и Ольга решила, будто на всем свете у нее есть только я. Как же я хочу, чтобы упрямая Ольга во всем меня слушалась. Мне нужен полный над ней контроль. Ну вот, Марина, после исповеди мне полегчало. Надеюсь, Бог меня простит.

Светлана сидела в самолете на Москву с правой стороны у окошка. Ольга была слева от нее. Когда самолет поднялся над тучами, в глаза ударило солнце. В стекле отразилось ее лицо. Это ей напомнило что-то… Что-то, связанное с принстонским домом. Она любила сидеть там в кухне и греться в лучах солнца, падающих на нее через застекленную дверь в сад. Однажды она сидела так с закрытыми глазами. А когда открыла их, увидела за стеклом силуэт. Женщина выглядела несчастной, грустной, измотанной. Она, сгорбившись, сидела на стуле, крепко сжимая в руке электрическую машинку для чистки баклажанов. Так это же ее отражение в стекле, вдруг поняла Светлана. До чего печальной она казалась! Она чего-то боялась… боялась будущего. Как загнанный зверь. Нет, это не была женщина, обернувшаяся нимфой и улыбавшаяся с плаката ПОСЛЕ. И теперь, в самолете, Светлана опять решила непременно стать этой счастливицей, чтобы ее Великий Побег был оправдан.

Светлана почти не узнавала Москву, пока машина везла их из Шереметьево. На месте березовых рощ, по которым она скучала, стояли гигантские панельные башни, окруженные грязью и лужами. Все изменилось, все казалось чужим. И только в центре она, наконец, стала узнавать прежние места: вот Белорусский вокзал, хотя и сильно обветшавший, вот улица Горького… Все было мелким, грязным, некрасивым — не таким, каким осталось в памяти.