Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Часть первая. Том первый

– Ты открой да по’мотри! – хитро велела дочка.

Внутри нашлась крохотная, в детскую ладонь, переплетенная аккуратной Федосьиной рукой книжечка. Марфа неуверенным почерком переписала любимый псалом Федора: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых».

– Сие я сама, вот и внизу, видишь! – девочка ткнула пальчиком: «Писано Марфой Вельяминовой в лето от сотворения мира 7071».

– Разумница ты у меня, боярышня! – Федор привлек ее к себе: «Спасибо, угодила ты мне подарком!»

– Ты книжечку мою береги, – серьезно велела Марфа: «Маменька говорит, как идешь куда, повторяй п’альмы царя Давида, и Го’подь с тобой пребывать будет. Как по’мотришь на книжечку, так и обо мне в’помнишь!»

– Я, Марфуша, никогда о тебе не забываю, – поцеловал ее Федор: «Ты моя дочка единственная, богоданная, я всегда о тебе помню».

– Побежала я, – деловито сообщила Марфа, слезая с отцовских колен: «На конюшне у кошечки котятки народили’ь, так глянуть охота!»

Феодосия опустилась на низкую скамеечку рядом с креслом мужа.

– Что, голубка моя? – Федор погладил ее по голове: «Ино тревожишься?»

– Про свадьбу думаю… – вздохнула жена: «Матвей, хоша и пасынок мне, но твой сын, твоя кровь родная, как не тревожиться».

– Сговор был, по рукам ударили, рядная запись сделана, чего еще? – Федор пожал плечами: «Успенья дождемся, свенчаем, и дело с концом».

– Зря мы их томили больше двух лет, Федя… – Феодосия подперла щеку ладонью: «Надо было свенчать в тот год, что я Марфу принесла».

– Думаешь, пересидела Марья в девках? – Федор хмыкнул:

– Может, и так, однако Матвей вроде разумней стал. Что хорошего, парня не догулявши венчать? Еще, упаси Бог, начал бы он Марью позорить, хозяйство бы по ветру развеивать на баб да зелено вино. Серьезней Матвей сейчас, тише.

– Дай-то Бог, – кивнула жена: «Однако Марьюшку жалко, томится девка».

– Томление, оно к лучшему, – рассмеялся Федор: «Думаешь, я не томился, тебя ожидаючи? Стыдно сказать, сны снились, ровно мальчишке какому».

– Томился он, – отмахнулась Феодосия: «Два месяца, не два года с лишком».

– Однако и того было много. А ты томилась ли? – легко подхватив жену, он посадил Феодосию себе на колени: «Не красней, боярыня, отвечай прямо».

– Да еще как, – призналась Феодосия, – снился ты мне… – она потерлась головой о плечо мужа:

– Ладно, успокоил ты меня. Пойду за Марфой, ежели ее от котят не оторвать, дак она на конюшне и заночует.

– Федосья, – Федор отвел глаза: «Опосля именинного стола присмотри, чтобы нам никто не мешал. Люди ко мне придут, по делам поговорить».

– Об чем разговор-то, скажешь?

– Скажу, как занадобится… – он помолчал: «Может статься, и ты в сем деле пригодишься».

Оставшись один, Федор отпер поставец, от коего ключи никому, даже жене, не доверял. Наложив засов на дверь палаты, он углубился в чтение грамот.

– Маменька «казала, как кошечка котяток откормит, можно будет одного в терем забрать! Этого, черненького… – детские головы, одна с бронзовыми косами, другая с темными кудрями, склонились над копошащимися в соломе котятами:

– Петруша, ежели хочешь, дак бери котеночка, мне не жалко! – радушно предложила Марфа.

– Мне батюшка щеночка дарит на день ангела, – похвастался шестилетний Петя Воронцов: «У его охотничья собака щеночков носит, на мои именины родит. Я имя ему придумал, Волчок. Ты, Марфуша, как котеночка назовешь?».

– Ежели мальчик, то Черныш, а ежели девочка, то Чернушка. Видишь, – Марфа подняла мяукающего котенка, – он черный ве’ь, даже единого белого пятнышка нетути.

– Детки, бегите в горницы, – заглянула на конюшню Феодосия: «Вам пряников принесли, заедок разных. Оставьте котяток, пусть спят в покое».

Погладив мягкую шерстку котенка, Марфа аккуратно опустила его в сено.

Воронцовы приехали на именины боярина Вельяминова по-семейному, с детьми. Хоша по обычаю и не след после рукобитья жених и невеста боле не виделись до венчания, но были Марья с Матвеем сродственники. Родители махнули на них рукой. Федор смешливо заметил:

– Ежели они если за почти три года не остыли друг к другу, дак за два месяца ничего не случится.

Сейчас Матвея в Москве не было. Уехав на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь, с царицей и недавно рожденным наследником, царевичем Дмитрием, царь Иван взял любимца с собой.

После именинного стола Феодосия увела Прасковью с дочерью в женские горницы. Марья выросла, вытянулась, грудью налилась, округлились бедра. Феодосия исподволь разглядывала девицу:

– Ровно спелое яблоко боярышня, самое время венчать. Матвей рядом с ней, словно ребенок. Почти осьмнадцать лет парню, а в рост он так и не пошел. Остепенился, – вспомнила Феодосия слова мужа, – Федор прав. Спокойней стал Матвей, с царем на богомолье уехал. Все ж в монастырь, а не в кабак какой.

– Как ты располагаешь, Федосья Никитична, – отвлекла ее от размышлений Воронцова, – спосылать-то в подмосковную за стерлядями, али обойдемся теми, что на базаре найдутся?

– На базаре еще снулых каких подсунут, – покачала головой Феодосия. Женщины погрузились в обсуждение свадебного пира.

Марья скучливо лущила орехи.

– Ты бы, дочка, – недовольно сказала Прасковья, – тоже послушала. Как ты своим домом жить думаешь? Тебе бы только на качелях качаться, да семечки щелкать. Я в твои годы двоих родила.

– И я бы, маменька, родила, – ядовито ответила Марья, – коли б вы повенчали нас, как мы обручились. Не началь меня теперь, не я выбрала почти три года в девках сидеть.

– За три года хоша бы раз на поварню заглянула, – вздохнула Прасковья: «С коего конца корову доят, и то не знаешь».

– Не ты ль мне говаривала, что растили меня не для горшков да ухватов? – усмехнулась девушка.

– Язык-то укороти! – вспылила мать: «Не посмотрю, что ты невеста, по щекам так отхлещу, что муж под венцом не узнает»

Зевнув, Марья опять взялась за орехи.

Воронцовы уехали рано. Наигравшись с Марфой, Петя задремал на полу в ее светелке. Уложив дочь, Феодосия прошла к себе в горницу. Заперев дверь, она встала на молитву.

Редко ей это удавалось. При муже или дочери молиться было невозможно, но, зная, что Федор занят разговором в крестовой горнице с гостями, оставшимися опосля именин, Феодосия чувствовала себя спокойно.

– Может, и всю жизнь так проживу… – она раскрыла Псалтырь, – Бог – Он в душе. Что Ему доски раскрашенные да камни? Главное, чтобы не забывали мы Его. Но как забыть, коли нет и дня, чтобы Он о себе не напомнил?

– Ты, Матвей Семенович, – донесся снизу голос Федора, – говоришь, что холопов на волю надо распустить. Да как же без холопов? Сказано: «Сим молитву деет, Хам пшеницу сеет, Яфет власть имеет». Получается, что мне, боярину, за соху встать придется?