Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Часть первая. Том первый

– Я так думаю, – ответила Феодосия, – у кого холопов мало, как у Башкина, тот их распустит, когда настанет время. Ты тогда скажешь, кому охота, идите, а кто хочет остаться, дак оставайтесь.

– А до тех пор? – вздохнул Федор: «Бросить бы все, забрать тебя с Марфушей и уйти от этого. От службы государевой, от милостей его. Сегодня милости, а завтра на колу будешь торчать и вороны тебе глаза выклюют. Дак не уйти, не для того я тебя в жены брал, чтобы ты бедствовала».

Феодосия обняла мужа:

– Не из-за богатства твоего я за тебя замуж выходила, не из-за знатности. Куда ты, Федя, туда и я. Скажешь, собирайся, Федосья, дак я Марфу возьму и пойдем за тобой хоша босиком. Как Руфь праведница говорила: «Куда ты пойдешь, пойду и я, и где ты заночуешь, там и я заночую».

– Помнишь, как там далее? – он вдыхал прохладный запах цветов, зарывался лицом в распущенные, льняные волосы.

– Помню.

Более в ту ночь в опочивальне Вельяминовых о делах не было сказано ни слова.

Феодосия занималась с дочерью в детской светелке, когда по лестнице простучала пятками дворовая девка: «Хозяин приехал, Федосья Никитична, с каким-то боярином».

– Привел я тебе Матвея Семеновича, по делу, о коем вчера говорили, – улыбнулся Вельяминов: «Вы оставайтесь, а я поехал. Не успел тебе сказать раньше, Федосья, дак сейчас скажу. Государь Иван Васильевич повелел открыть на Москве печатный двор, на манер гутенберговского, коего книги есть у тебя».

Боярыня недоверчиво ахнула.

– Дак выходит…

– Так и выходит… – довольно отозвался Федор:

– С Божьей помощью к концу лета напечатаем первые книги, Евангелие и Псалтырь. Есть один мастер знатный, Иван Федоров, диакон в церкви Николая Чудотворца, что в Кремле. Он ставит печатный пресс. Привезу я тебе Псалтырь, привезу, – рассмеялся Федор, видя, как разгорелись глаза жены: «Будет у тебя свой, московской печати. Все, поехал я».

Башкин достал из кисы рукописные грамоты.

– Это на латынский переложить, боярыня, чтоб понятно было.

– Ты сие писал, Матвей Семенович?

– Куда мне! Человек, про коего говорил я вчера, сие его рука… – объяснил Башкин.

– Что за человек-то? – Феодосия расправила измятые, криво исписанные клочки бумаги:

– Все расплылось… – она прищурилась, вглядываясь в неразборчивые каракули.

– В подвале при свече единой чисто не напишешь… – резко бросил ей боярин.

– Матвей Семенович, ты того человека вызволить располагаешь?

Пройдясь по горнице, Башкин остановился перед иконами.

– Доске крашеной поклоняемся, свечи перед ней ставим, ладаном курим, а потом последнюю рубашку с ближнего снимаем. Христиане называемся. На языке одно, а руки иное творят… – горько пробормотал он.

Феодосия молчала.

– Ежели поймают его, мы все на дыбу и костер пойдем… – повернулся к ней Башкин: «Бежать ему надо, покуда жив он и покуда мы можем ему помочь».

– Куда бежать-то? – Феодосия взглянула на окно терема, где сверкало лазурью московское небо.

– Туда, где услышат его… – Башкин смотрел вдаль, словно и вправду силился увидеть свободу.

Коротки летние ночи на Москве. Не успеешь оглянуться, как заря с зарей смыкается, розовеет небо на востоке, перекликаются ранние птицы. Город просыпается, скрипит ставнями, стучит босыми ногами по пыльным улицам.

Неприметную лодку спрятали в густых зарослях ивняка на правом берегу Яузы. Пригнал ее вниз по течению темноволосый парень. Примотав челн веревкой к колышку, он нырнул в кусты. Место вокруг лежало глухое. Напротив белых монастырских стен паслись коровы. К вечеру, повинуясь рожку пастуха, стадо потянулось по домам, в слободу.

Двое на низких коняшках, вроде купцы поплоше, заглянули на пустошь к вечеру. Немного покрутившись, заблудившиеся гости первопрестольной уехали.

Давешний темноволосый паренек появился, когда сторожа в слободе забили колотушками. Сев с удилищем под монастырскими стенами, он принялся таскать карасей.

Ночь нависла над городом, полная луна виднелась в разрывах легких облаков. Затихла Москва, только изредка взбрехнет на дворе собака, запоют ворота, пропуская подгулявшего хозяина, да плеснет хвостом саженная рыбина, уходя на глубину.

С другого берега раздался свист. Прислушавшись, парень посвистел в ответ. Бросив удилище, метнувшись к стене, он принял сброшенную сверху веревочную лестницу.

Человек спускался медленно. Парень, держащий лестницу, оглядывался. Хоша и стояла обитель в глухом месте, но на Яузу мог забрести случайный пропойца али тать. На руки ему рухнул истощенный мужичок в монашеской рясе, с избитым лицом. Парень дотащил его до лодки, где поджидал один из заезжавших на пустошь купцов.

– Не оскользнись только… – велел он: «Услышат, дак несдобровать нам».

– Погоди, – монах оперся на плечо провожатого: «Ногу ломали клещами, ребра тако же, дышать и то больно».

– Потерпи, положим тебя на дно, тряпьем прикроем, дак придешь в себя.

– Шибче давайте, Степан, – донесся из лодки голос: «До свету надо вверх по реке подняться, сколь возможно».

– Нога у его сломана, – Степан Воронцов укрыл монаха припасенной ветошью.

– Давай на весла, греби что есть силы. Выдюжишь, Степа?

Парень только кивнул. Ловко выведя лодку на середину Яузы, купец направил ее вниз по течению. Оба гребца молчали, пока не оказались в темном просторе Москвы-реки.

– Много отстегнуть пришлось? – поинтересовался Степан.

– Есть один отец келарь, – сплюнул за борт купец: «Рожа алчная, поперек себя шире, ряса на загривке трескается».

– Нектарий сие, – прошелестел со дна лодки слабый голос: «Он велел меня соленой рыбой кормить, а воды не давать. Он приходил в узилище-то с кувшином и пил у меня на глазах, а я в дерьме лежал, черви в ранах ползали».

– Тихо ты, – шикнул купец: «Ветерок свежий, дыши лучше. Как к берегу пристанем, там возок ждет. Отвезем тебя в тайное место, полечишься».

Степан испытующе посмотрел него.

– Могли бы сами-то за весла и не садиться, – мягко укорил он: «Мало нас, молодых, что ли. Да и опасно вам, узнают еще».

– Вас много, Степушка, только надежных мало… – сварливо отозвался купец:

– Тебя или меня на дыбу вздернут, мы молчать будем, сам знаешь почему. Как другие под пытками себя поведут, сие неведомо. Головы покатятся и не только наши… – говоривший вдохнул полной грудью ночной ветер:

– Хорошо, Степушка, на реке-то. Ты не был под Казанью, зелен еще, а там Волга не чета Москве. С одного берега другого не видно. Так бы и плыл по ней до моря Хвалынского, а там и дальше.

Вздохнув, Степан приналег на весла.

Перед рассветом лодка пристала к заброшенной пристани у крутого косогора. В сосновом лесу распевались птицы, тихонько ржали кони. Выбравшись на берег, старший гребец сильно оттолкнул лодку.