Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Часть первая. Том первый

– Дак еще сказано, Федор Васильевич: «Возлюби ближнего своего, как самого себя», – возразил незнакомый голос, звонкий, словно мальчишеский: «Разве нет? Мы Христовых рабов у себя рабами держим, а Христос всех братией называет».

– И, ты, Матвей, отпустил холопов? – недоверчиво рассмеялся Вельяминов.

– Я так им сказал, – ответил голос: «Были у меня на вас кабалы полные, дак я их изодрал. Кому хорошо у меня, дак живите, а кому не по нраву, ступайте, куда глаза глядят».

– И сколько душ осталось? – вмешался третий голос, тоже незнакомый.

– Кто-то остался, кто-то ушел, не в сем дело. Мы не только с полными кабалами людей в рабстве держим, но и с нарядными, а кто и беглых людей в холопы обратно записывает. Грызем себя и терзаем, остается только и смотреть, чтобы не съели друг друга. Иисус разве сие заповедовал?

На цыпочках прокравшись по лестнице, Феодосия приникла ухом к двери.

– Говорил я с двумя латынниками, читали они мне писания покойного Мартына Лютера. Сказано там, что благое благодеяниями прирастает. Я и записал сие… – звонкий голос, запинаясь, прочитал «Квиа пер опус каритатис кресит каритас…»

– Э фит хомо мелиор, – Феодосия распахнула дверь: «Ибо благодеяниями приумножается благодать и человек становится лучше».

В крестовой повисла тишина. Трещали фитили свечей, взволнованно дышала застывшая на пороге женщина.

– Не говорил ты, Федор Васильевич, – хмыкнул боярин с мальчишеским голосом, русоволосый да голубоглазый, небольшого роста, – что дочка твоя по латыни разумеет.

– Жена это моя, – буркнул Вельяминов: «Федосья, велел же я, присмотри, чтобы не мешали нам!»

– Дак разве я мешаю? – она пожала плечами: «Послушать-то интересно».

– Не твоего ума дело сие. Шла бы к себе лучше… – Федор осекся, спохватившись, что молвил лишнего.

– Не моего ума? – прищурилась Феодосия:

– Ты прости меня, Федор Васильевич, но кто из вас латынь знает, окромя меня, а тем паче немецкий. Мартын Лютер не только тезисы написал, о коих ты, боярин… – поклонилась она в сторону незнакомца, – говорил сейчас, но и Библию на немецкий язык переложил!

– Права жена твоя, – повернулся боярин к Вельяминову:

– Можно, думаю, ей послушать, да только… – он замялся.

– Ежели по тайности что, – обиженно заметила Феодосия, – я уйду, как скажете.

Вельяминов вдруг стукнул кулаком по столу, так, что гости вздрогнули.

– Что за жизнь, когда от родной жены прятаться надо! Смотри, Федосья, не проговорись никому, ни словом, ни полусловом. Ты у меня разумная, а в деле сем нам одним не справиться.

Феодосия опустила голову:

– Темно в горнице, лица моего не видно… – подумала женщина, – а ведь я от него таюсь, и дальше таиться буду. Но если не таиться, дак изломают на колесе или сожгут в клетке. Ох, Федя, а ты-то мне самое сокровенное доверяешь.

– Башкин Матвей Семенович, – представил ей муж светловолосого боярина: «Обещал ты нам рассказать про исповедь великопостную».

– Пришел я Великим Постом к священнику Благовещенского собора отцу Симеону, – начал Башкин, – и сказал, что надобно не только читать написанное в евангельских беседах, но и исполнять на деле. Думаю я, что все сперва надо делать самим и только опосля других учить. Про холопов я тоже ему сказывал.

– А что «Апостол»? Забрал его отец Симеон? – подал голос второй, незнакомый Феодосии боярин.

Башкин кивнул: «Показал я ему «Апостол», что воском от свечи размечен в местах, кои я толковал, дак отец Симеон его и взял. У царя теперь тот «Апостол».

– У царя… – Федор Вельяминов испытующе глянул на Башкина: «Царь-то нынче в Кирилловом монастыре, далече отсюда».

– О сем, Федор Васильевич, я говорил и повторяться не хочу… – резко ответил боярин. Феодосия почувствовала на себе его внимательный взгляд.

– Скажи, боярыня, – Башкин не сводил с нее глаз, – можешь ли ты на латынский переложить?

– Может и неровно, да переложу… – Феодосия покраснела: «Я недолго училась латынскому, но понятно будет».

– Ты что же, Матвей Семенович… – нахмурился Вельяминов.

– Ежели без грамотец тот человек поедет, то вельми сложно будет ему… – отозвался Башкин.

– Думаешь, просто из монастырской тюрьмы человека вызволить? – хмуро поинтересовался боярин.

– Дак Федор Васильевич, – страстно заговорил Башкин:

– Я что? Я только спрашивать умею. Толкую еще, как разум подсказывает. Тот человек, он совсем иной стати. Помнишь, говорили мы про Лютера Мартына, как он прибил к дверям собора тезисы свои? Сей человек, что сейчас в подвале гниет в Спасо-Андрониковом монастыре, ежели мы его не спасем, дак лучше б и не начинали ничего! Без человека сего мы, что тело без головы.

Простое лицо невидного Башкина преобразилось. Верилось, что и вправду, пройдя по паперти Благовещенского собора, приколотив к двери лист, он покачнет церковь, не качавшуюся со дня основания ее.

– Скажи-ка нам, – попросил его Вельяминов, – молитву, что написал ты, больно она мне по душе пришлась.

– Создатель мира, – негромко начал Башкин, – все помыслы мои известны Тебе. Кто я пред Тобой, однако помнишь Ты обо мне, ровно родитель помнит о чаде своем. Даруй мне терпение, дабы возлюбил я проклинающих меня и мудрость, дабы приветил я праведников, ибо только собрание верных Тебе и есть церковь истинная, не в камне она, и не в дереве, а в душах людских. Аминь.

– Аминь… – эхом пронеслось по горнице. В глазах Феодосии закипели слезы.

Запалив свечу, она вполголоса окликнула:

– Федя, не спишь ведь?

– Не сплю… – отозвался муж, – а сама спи, что вскочила?

– Дак не могу я… – она села, обхватив колени руками: «Ты все ворочаешься, думаешь о чем?»

Вельяминов вздохнул.

– Слушал я вчера Башкина, Федосья, и понял, что со всем я согласен. Помнишь, говорил я, как дети наши с Аграфеной умирали? Стоишь посреди ликов, риз золоченых и думаешь, что Бог не в этом. В последнем дыхании младенца есть Он, в слезах твоих тоже есть, а в этом – нет Его. Читаю Псалтырь и слышу, что царь Давид тоже мучился и страдал, тоже радовался, потому что был с ним Бог, а с этим нет. Но иное меня тревожит. Говорил Башкин насчет холопов, и что все мы, и бояре и холопы – братья во Христе. Не след брату на брата идти а, тем более, мучить и угнетать. Но взять хоша меня, я иного не знаю. У отца моего холопы были, деды и прадеды людьми владели. А сейчас получается, что? Всех распустить и самому сеять и пахать?

– Не знаю я, Федя, – ответила она после долгого молчания: «В Новгороде сроду холопов не водилось. Каждый сам себе хозяин, каждый выходил на вече, и ежели был не согласен, дак голос поднимал. Даже если человек беден, все одно свободный он, а не раб».

– И в Писании сказано: «Да вернется каждый в дом свой, и каждый в отечество свое уйдет» … – Федор потер руками лицо: «Я народ в рабах держу, детей холопов, что отец мой покойный закабалил. Что же делать-то?».